Юрий Бродский фотографирует Соловецкие острова, собирает свидетельства и свидетелей самых страшных, «лагерных» лет архипелага, думает и пишет о Соловках почти полвека.

Его книга «Соловки. Лабиринт преображений» (М.: «Новая газета», 2017) — четыреста с лишним страниц о сути, метафизике, природе и истории островов: от доисторических лабиринтов — к «чудским» рыбакам; от игумена Филиппа Колычева до раскольничьего бунта в обители и его жесточайшего подавления стрельцами в 1676 году; от деятельного, очень мирского по духу «паломнического бизнеса» конца XIX века — к расстрелам на Секирной горе.

Виктор Ерофеев в предисловии отмечает важнейшее: «Три возможных пути России прослежены и оценены в этой книге. Здесь и скандинавско-варяжский путь Новгорода; и латинский, при сохранении православия, путь Русской Литвы; наконец, всех победивший выпускник суровой школы татаро-монгольского нашествия и покровительства ханов — Московское царство с самодержавным корнем с самого начала и по самое не балуйся».

Все это Бродский видит — среди ветров, болот, морошки и клевера, птичьих миграций, пляски прибрежных взводней и морской мари. Он слышит солидный гул рыбацких голосов в кемской пивной, где поморы «частушек не пели, а вели разговоры о треске, пикше, снастях, судах, таре и соли». И тихий шепот в партере лагерного театра 1920-х с соловецкой чайкой на занавесе, где мужья-заключенные имели право во время представлений встречаться с женами (при условии покупки зэком двух билетов).

И пророчества прорицателя Авеля, отбывшего в монастырской тюрьме 1790—1810-е: «русский Нострадамус», предсказавший войну с Бонапартом, пожар Москвы и многое иное, был выпущен именным повелением Александра I, но казематы Соловков описывал страшно.

И слова святителя Филарета (Дроздова) о том, что самым процветающим обителям XIX века «недостает нестяжания, простоты, надежды на Бога и вкуса к безмолвию».

Соловки в «Лабиринте преображений» безмерно многообразны. Но в этой разноликости они явно (ежели использовать слова Герцена о Москве) — «иероглиф всей России».

— Как вы впервые попали на Соловки?

— По дурости. 1970 год. Я — романтик, прыгал с парашютом, занимался спелеологией, альпинизмом, срывался вместо учебы то в походы, то на соревнования. Маме этим немало горьких минут доставил… Случайно встречаюсь, будучи в Каргополе на съемках, с вертолетчиком, который недавно спас нашу экспедицию в Туруханском крае: мы там пятьдесят суток блуждали по тайге, а тайга горела.

Он говорит после возлияний:

—Хочешь на Соловки?

— Хочу.

Приятель моего спасителя, тоже вертолетчик, который забирал с участков драгировки водоросли, сделал крюк, завис над заброшенной спортплощадкой и сказал, что нужно прыгнуть, чтобы не фиксировать посадку. Я прыгнул. Он улетел.

Запахи моря. Трава высокая, лег в нее, смотрел на небо. Потом вышел на берег озера, тропинка вывела к пролазу в стене крепости. Так оказался в полузаброшенном кремле, возле изумительно красивой мельницы. Залез на чердак, где лежала гора изношенной обуви. Я тогда не понял, что некогда она принадлежала заключенным. Нашел на чердаке пару пустых комнат, заночевал.

Вернувшись на материк, я через две недели нашел возможность опять сорваться на остров. Место в общем вагоне стоило недорого, а билет из Кеми на Соловки — 1 руб. 95 коп. Пароходик «Лермонтов» ходил из Кеми два раза в день.

Как фотограф я начал сотрудничать с музеем. Снимал архитектуру для буклетов, делал репортажи о первых слетах бывших юнг, фотографировал добытчиков водорослей. И буквально всюду мне попадались следы лагерей, которые тогда уничтожались весьма рьяно, а я старался их запечатлеть: в моем архиве свыше пяти тысяч негативов и слайдов.

Вот на окне решетка двойная: лагерная поверх монастырской. Пока выстраивал композицию, приехал трактор, выдрал вместе с рамой обе решетки и бросил их, не отцепив троса. Я снял и этот сюжет.

Если кто-то из путешественников интересовался лагерями, я потихоньку показывал свои находки. Среди моих гостей оказался Ефим Григорьевич Эткинд. Мы подружились. Я ему много рассказывал и о Соловках, да и о себе. Я, мол, чемпион по лыжам (на Анзер зимой хожу в одиночку) и секретарь комсомольской организации конструкторского бюро на крупнейшем предприятии атомной отрасли. А Эткинд улыбается. Ты все делаешь правильно, только акценты у тебя расставлены не совсем так…

— Ваше предприятие — это был «почтовый ящик»?

— «Ящик».

— А Эткинд в начале 1970-х был не только профессор-филолог, но и «доверенное лицо» А.И. Солженицына —хранитель рукописной копии«Архипелага ГУЛАГ» до выхода романа.

— Да. Мне очень везло на людей. Эткинд ни в чем меня на Соловках не убеждал, а просто мы много разговаривали о жизненных позициях. О том, что можно делать в рамках системы, а чего нельзя делать никогда, и эти разговоры изменили мой взгляд на мир.

Еще через год на Соловках был Федор Александрович Абрамов. Я ему показывал острова, а он очень доверительно делился со мной опытом своих столкновений с властью большевиков. Договорились до того, что я стану собирать материал для его будущего романа о Соловках.

Собирать материал для Абрамова! Я был счастлив. Летал за свой счет по стране, даже в Петропавловск, записывал воспоминания бывших заключенных и их родственников. На Соловки таких немало приезжало: искали места, где сидели близкие… Кое-что из найденного для Абрамова позже вошло в мою первую книгу «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения» и фильм «Власть Соловецкая».

Но Федор Абрамов задуманный роман не написал: он умер в 1983-м.

Я рассказал о моих встречах с Абрамовым Андрею Битову. Отец его первой жены, Георгий Шамборант, сидел в Соловках. Битов захотел сам написать об островах. Но и Битовым книга так и не была написана, хотя очень важные строки о Секирной горе вошли в его «Империю в четырех измерениях».

— Семидесятые, начало восьмидесятых. Вы работали на закрытом предприятии. И вам не препятствовали заниматься этой темой, искать свидетелей, снимать следы?

— Препятствовали, но мне везло. Почти все сотрудники КГБ, которые меня «профилактировали» по месту жительства, были не очень умные люди или не очень старались. На Соловках в туристические группы внедряли провокаторов, чтобы те следили за рассказом экскурсоводов: про лагеря — нельзя никак, про монастырь можно — но только плохо! Дома, в Электростали, вызывали: «А почему ты ездишь на Соловки, а не в Сочи?» Я врал напропалую, будто собираю материалы для Соловецкой энциклопедии. Сейчас мне кажется, что такая энциклопедия может иметь смысл.

А материал копился. После обработки он превратился в две огромные папки. Все, кто их видел, пугались и говорили: это невозможно издать уже по одному объему материала! Потом эти папки у меня украли. Но я благодарен вору: начал все сначала и за год сделал лучше, чем было.

…Чуть позже, в самом начале перестройки, творческое объединение «Круг» под руководством Сергея Соловьева полуподпольно приступило к работе над фильмом о Соловецких лагерях, хотя это была запретная тема. Авторы фильма — режиссер и оператор Марина Голдовская, сценаристы Дмитрий Чуковский и Виктор Листов, а также директор картины Владимир Москалейчик (он, кстати, еще с Михаилом Роммом делал «Обыкновенный фашизм») — вышли на меня, предложив быть научным консультантом. Тут-то и пригодились мои материалы, они вошли в картину, которая в последний момент получила название «Власть Соловецкая». Фильм, конечно, нельзя было показывать: он не получил разрешительного удостоверения и подпольно шел в клубах.

7 ноября 1988 года благодаря Раисе Максимовне Горбачевой Марина Голдов­ская сумела показать фильм Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Ему работа понравилась. Дали для премьерного показа кинотеатр «Октябрь», а в фойе устроили большую выставку моих фотографий. На «Власть Соловецкую» стояли очереди — фильм был важный. Думаю, как «Покаяние» Абуладзе.

После премьеры «Власти Соловецкой» появилась возможность открыто говорить о Соловецких лагерях, приоткрылись двери архивов. Сейчас о таком можно только и мечтать.

Появление документов и воспоминаний позволило мне завершить работу над рукописью книги «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения». К ее изданию приложили руку прекрасные люди: директор «Иностранки» Екатерина Гениева, итальянский архиепископ Романо Скальфи, шведский король Карл Густав VI, папа римский Иоанн Павел II. Сначала книга увидела свет на итальянском, затем (много позднее) на русском, в «РОССПЭНе».

А я сел писать вторую книгу: «Соловки. Лабиринт преображений».

Если первая книга была о том, что такое СЛОН (Соловецкие лагеря особого назначения), то вторая — почему СЛОН? Почему именно в России? И где тот краеугольный камень, с которого на Соловках начался путь к ГУЛАГу?

Вчерне книга сложилась быстро, ее журнальный вариант был опубликован Фондом имени Д.С. Лихачева в 2005 году. Но я все время перепроверял себя, находил консультантов: искусствоведа Александра Ильича Комеча, археолога Петра Григорьевича Гайдукова, биологов, геологов. Потом долго, шесть лет, мы с художником Ириной Новосельцевой делали макет.

— Вы от СЛОНа пошли вглубь. Через всю историю освоения Соловков монахами и вплоть до избиения ангелами карельской «рыбацкой женки» на Секирной горе в 1429 году.

С чего некоторым образом и начинается история Соловецкой Спасо-Преображенской обители: рыбаки бежали, оставив острова инокам. И в вашей книге история эта сложна и противоречива. Хозяйственное освоение островов, стремление к построению рая на земле мешало монастырю стать «домом молитвы»?

— Я думаю, так и есть. Но вот Владимир Скопин, замечательный специалист по Соловкам, сказал после прочтения книги: «Мне очень понравилось. Но у тебя все написано с точки зрения либерального автора». Я не утверждаю, что мои взгляды на историю Соловков есть истина в последней инстанции. Но я не согласен с моими критиками, говорящими, будто нельзя оценивать деяния наших предков с точки зрения сегодняшней морали. Моральный кодекс нашей эры, моральный кодекс европейской цивилизации, сформулированный в евангельских заповедях, не изменился за две тысячи лет.

И это старый спор, в России он восходит к XV веку. Спор церковников-иосифлян со священниками-нестяжателями. Вассиан Патрикеев, глава нестяжателей, после смерти Нила Сорского очень хорошо написал своему идеологическому противнику Иосифу Волоцкому: исправляйте мир, если уверены в своей правоте, силою молитв, а не кострами палачей! А у нас вечно: несогласных уничтожают физически.

Сечение с благой целью неповинной женщины на Секирной горе положило начало цепочке событий, изменивших не только название горы, но суть островов. Секирная гора — историческое лобное место Соловков — открывает общероссийский список самых скорбных мест страны. Стена Соловецкого монастыря — это наша Стена Плача.

— У вас есть и глава о том, как филиалы УСЛОНа в конце 1920-х расползались по карте СССР: Лодейное Поле под Ленинградом, Тулома под Мурманском, Вишера на Урале (там сидел Варлам Шаламов) и «Байкальская экспедиция», положившая начало БАМу — все они изначально подчинялись Управлению соловецких лагерей. Вы пишете о том, как на Соловках создавался проект лагерного барака, возникал промысел лагерной татуировки и ее символика. На Секирной горе была учреждена Школа-питомник собак для конвоирования… То есть семена ГУЛАГа разнеслись по России из Соловков? Гримаса 1930-х или в ней есть сверхсмысл?

— А еще разведение ондатры «на номенклатурные шапки». Крыс впервые в СССР стали разводить и шить из них шапки именно на архипелаге. И нормы лесоповала. И копание каналов. И способы убийства политических противников. Чекисты не раз отмечали: Соловки — это модель! В том смысле, что сначала в Соловках, а потом — в России.

Такое мистическое место этот остров: «Сегодня на Соловках — завтра в России». Теперь и патриарх Кирилл заговорил, что по тому, как сегодня живут на Соловках, можно понять, как завтра будут жить в России.

— Можно ли вывести некие выстраданные смыслы из истории Соловков вXXвеке?

— Судьбы людей, о которых я пишу в книге, свидетельствуют о том, что порядочным человеком быть утилитарно выгоднее, чем непорядочным. В Соловках, в СЛОНе, родилось выражение, почти непереводимое на другие языки, но понятное для нас на генном уровне: «Бог — не фрайер!»

Я знаю человека, у которого один из дядей отправлял людей на Соловки, а другой — сидел в Соловках и был убит. Я знал прекрасного актера, отец которого отсидел 25 лет, в том числе и в лагере, начальником которого был дед жены этого человека. Я пригласил на Соловки внучку начальника СЛОНа и говорил с ней о том, что она не должна казнить себя за дела деда. Это судьба. И время. Мы должны осудить идеологию Ленина—Сталина, но не мстить потомкам за мерзости предков. Мне близка позиция преподобного Нила Сорского: что грехи должны быть осуждены, но не грешники.

— Что не вошло в вашу вторую книгу?

— Я не стал писать о массовых безобразиях, которые творились на острове во время войны 1941—1945 годов. Об этом, надеюсь, напишет человек, первым обнаруживший материалы, совсем непохожие на военно-патриотические сочинения Валентина Пикуля.

Не стал я включать в книгу и свои заметки о приездах на остров патриархов, о моральном климате в замкнутом мирке сегодняшней обители, о возведении помпезной губернаторской дачи на берегу Святого озера, о бездарной реставрации, о гибели музея. Эти сюжеты, острые сами по себе, показались мне ненужными для раскрытия темы книги. По этой же причине мне не удалось рассказать о сегодняшних героях, например, о капитане Саше Астанине по кличке Седой, который дважды уезжал с Соловков и дважды возвращался. Ему дали корабль на Черном море, но… он опять вернулся. Зимой, под Новый год (я был тогда на Соловках), какой-то корабль подошел к острову и не мог попасть в фарватер, проделанный ледоколом. Волны били обреченное судно о припай. За его неминуемой гибелью наблюдали многие соловчане. И лишь Астанин схватил лыжи, побежал на край ледяного поля и показал, где вход в канал. А сам он обвалился в промоину. Его вытащили уже мертвого. В соленой воде, имеющей отрицательную температуру, человек гибнет в считаные минуты.

Может быть, это войдет в новую книгу о Соловках, в которой, видимо, не будет ни слова «Соловки», ни слова «Россия».

— То есть роман?

— Не знаю! У меня там рыжий архангельский кот Басилий и полуфранцуженка, кошка Калифа будут рассуждать о ментальности островитян, а ворон Лева вспоминать о людях, населявших некий остров.