У книги Чарльза Кловера есть достоинства. Он действительно прочел тексты, о которых пишет, и много тех, о которых не пишет, но которые имеет в виду. Он поднял архивы, он встретился (или хотя бы попытался встретиться) с множеством людей, иногда не совсем очевидных. Эти достоинства вроде бы должны перевешивать набор очевидных недостатков, часто свойственных текстам журналистов, претендующих более чем на журналистику. Ну, например, эта книга (М., Фантом Пресс, 2017) богато удобрена дурацкой «живинкой», которая в некоторых почтенных изданиях внедряется в статьи в обязательном порядке и чуть ли не механически, а потом авторы, похоже, без нее уже не могут. «19 января 2009 года Станислав Маркелов, адвокат и правозащитник, и Анастасия Бабурова, сотрудница оппозиционной «Новой газеты», вышли с пресс-конференции на Пречистенку и неторопливо пошли по скрипучему насту к метро «Кропоткинская». Скрипучий наст — ​на Пречистенке! И даже если вот это вот конкретно — ​промах переводчика (перевод этой книги вообще изобилует неточностями), а автор написал как-то менее вопиюще, все равно все эти бесконечные попытки «момента присутствия», обязательные в начале каждой главы, заметно оглупляют весь текст.

Это, разумеется, можно простить. И не такое прощали. Но главный провал тут не в такой неумной конъюнктурности и не в часто бессмысленном многословии (например, конфликту Льва Гумилева с его матерью — ​Анной Ахматовой — ​здесь посвящено в два раз больше места, чем надо, при таком, скажем честно, неглубоком знакомстве с материалом). Главный провал и вообще то, что этот труд разваливает и превращает в кашу из иногда забавных, иногда познавательных, а часто общеизвестных и скучных соображений и зарисовок — ​авторская позиция. Вернее, ее отсутствие.

И нет, дело не в том, что автор строго в соответствии с лучшими журналистскими канонами решил не принимать ничью сторону и смотреть сугубо объективно, а в том, что он не способен разобраться с собой. С тем, что он думает про то, что он пишет, и о тех, про кого он пишет. Мы можем что угодно говорить о том, что в наше время фикшн и нон-фикшн неимоверно сблизились, но журналистское исследование истории идей и политических течений — ​не «Анна Каренина», чтоб на протяжении сотен страниц нащупывать собственное отношение к главному герою, а в результате так и не преуспеть в этом. Любое здание требует основы, знания, на чем стоишь.

Замысел Кловера не очевиден, но прост. Он проводит связующую линию от евразийства 20-х годов, евразийства Николая Трубецкого, Петра Савицкого и Петра Сувчинского через Льва Гумилева — ​к «гео­политике» Александра Дугина. Потом находит скрытые и не очень цитаты из Дугина и Гумилева в речах Путина и предлагает отнестись к ним не просто как к красивостям, а как к знакам чего-то глубинного: некоей стратегии, которая объяснит непонятную для многих линию поведения России. «Если присмотреться к недавней политике России сквозь евразийские линзы, то есть исходя из задачи защитить идентичность России как цивилизации, все ее поступки сложатся в отчетливую картину, и появится объяснение того, какие битвы Кремль ведет, от каких уклоняется и какой стратегии придерживается. Совершенно не важно, что сама идея цивилизационной идентичности в лучшем случае тенденциозна, а в худшем — ​целиком вымышленная. Главное в евразийской теории не вопрос достоверности, а то, что вокруг нее, по-видимому, сложился консенсус всех слоев российской элиты».

Труд Кловера, правда, не то чтоб прямо-таки выявляет эту «отчетливую картину» — ​он так плутает по ходу собственного повествования, пытаясь определиться и понять людей, которых с очевидностью понять не может, что отчетливости в его тексте не возникает ни по какому поводу. Иногда это выливается в настоящий комизм: например, приверженность Льва Гумилева, оттрубившего срок в сталинском лагере, государственническим идеям, а его неприятие распада СССР он объясняет «стокгольмским синдромом». Прямо так и пишет: «Гумилев, надо думать, страдал после ГУЛАГа своего рода «стокгольмским синдромом». Принимая во внимание все то, что Гумилеву пришлось вынести в сталинской России, поразительно, как в его глазах позитивными оказались именно те элементы российского прошлого, в которых мы видим наиболее точные предвестия жестокой и кровавой единоличной диктатуры, а европейские влияния вдруг оказались губительными. Вообще, объяснять человеческую сложность и непоследовательность «синдромом» очень удобно. Интересно (если вспоминать общеизвестные примеры), каким синдромом Кловер наградил бы Оруэлла, заклеймившего полицейскую диктатуру и цензуру в «1984», а потом отправлявшего «куда следует» списки левых деятелей искусств, чтоб их не публиковали в британских газетах?

Так что уже на рассказе о Льве Гумилеве, о ретроградстве и антисемитизме его последних лет книга Кловера начинает буксовать. Когда же дело доходит до Дугина, все застопоривается окончательно.

Справедливости ради надо сказать, что в этом пятисотстраничном труде, хронологически охватывающем время от 20-х годов прошлого века до наших дней, Дугину, неоевразийству, НБП и тому подобному посвящено меньше трети, и называть его «книгой о Дугине», как многие делают, формально неверно. Хотя по сути — ​вполне.

Дугин, безусловно, самое живое, что есть в этом тексте. И если очень стараться превратить порок книги в достоинство, то можно было бы сказать, что легко считываемые попытки автора одернуть себя, приглушить свою восторженную заинтересованность этим деятелем и составляют здесь подлинно интересный сюжет. «Я увидел очень живого, остроумного и, в общем, вполне приятного человека, к тому же одного из самых начитанных и интересных собеседников из всех, с кем мне доводилось говорить…» — ​пишет он в самом начале книги. В конце книги этот «вполне приятный человек» отвечает на вопрос новостного агентства о том, как поступать России в связи с Украиной (дело происходит в 2014 году): «Убивать, убивать, убивать! Как профессор, я так считаю». В принципе, затруднения Кловера можно понять: совместить одно с другим непросто. У него и не получается.

При этом он, как говорится, хорошо сделал свою домашнюю работу. В этой книге представлены все интеллигентские штампы о Дугине, Лимонове и НБП. Кловер не то чтобы их исследует (хотя интерес интеллигентов и часто по совместительству евреев к этой зигующей организации вообще-то факт небезынтересный), но он их, скорее, разделяет. Здесь есть и про то, что НБП, в сущности, — ​арт-проект, и про то, что все это зигование отсылает больше к «Семнадцати мгновениям весны», чем к реальным фашистам, а вернее — ​цитируя Эдуарда Лимонова — ​«к тому яркому шоку, который советский ребенок испытывал, слыша аббревиатуру SS», и про их победительную само­иронию. «Их формы приветствия, их лозунги («Сталин, Берия, ГУЛАГ», например) казались столь нелепыми, что граничили с пародией… Называть размахивающих флагом со свастикой, марширующих гусиным шагом нацболов «фашистами» казалось так странно, что никто этого не делал из страха показаться смешным», — ​пишет Кловер. Он сообщает дальше, что именно это балансирование между самоиронией и негодяйством было воспринято Кремлем во времена Суркова. «Покорность господину совершенно искренна, однако благо мы все раскованные люди ХХI века и любим фильмы братьев Коэнов, мы изъявим покорность с иронической усмешкой», — ​сформулировал это Петр Померанцев. И Дугин с НБП оказываются как бы предвозвестниками этого. Но вот непонятно: куда девается эта дугинская фига в кармане и вообще весь этот интересненький постмодернистский флер ко времени его воплей про «пятую колонну» на путингах 2012 года к моменту этого самого «Убивать, убивать, убивать»?

Чарльз Кловер сам как будто бы застыл между «клевой» (ну, представляющейся ему клевой) и «ужасной» фазами своего героя — ​и недоуменно разводит руками. Это очень слабая позиция для автора.

Вообще, чем дальше, тем больше становится ясно. Путающая карты и камуфлирующая правду сегодняшняя жизнь больше всего требует одного: прямоты взгляда, авторской строгости к себе. Только так можно разглядеть главное.

«Евразийство — ​пишет Кловер, — ​останется свидетельством способности «бумагомарателей» конструировать порядок целиком из слов и символов и того, в каких масштабах ныне совершается это конструирование». В одном из своих эссе, написанных в оккупированной Варшаве, Чеслав Милош писал примерно о том же: «Нежные руки интеллектуалов пятнаются кровью с того момента, когда они выводят слово, несущее смерть… И вот монета идеи, замыслов катится, ее более утонченные буквы стираются по пути, пока, плоская, упрощенная, она не достигает толпы в виде лозунга, дешевого слогана».

Как просто и как точно.