Так вот: Боровск. 11 210 жителей на 2016 год. 84 километра от Москвы. Калужская область.

Город Владимира Александровича Овчинникова, создавшего в Боровске самую большую в мире картинную галерею под открытым небом, — человека неукротимого нрава, чей опыт борьбы с удушьем и беспамятством уникален, важен и поучителен.

Иное измерение

Пятнадцать лет назад, весной 2002 года, в легком разговоре художник-оформитель Вячеслав Черников, рассматривая старинные фотографии Боровска, — художнику-самоучке Владимиру Овчинникову: «Хорошо бы перенести их на стены как живую историю. Я видел такое на домах в Прибалтике». Овчинников в ответ: «Могу попробовать». В пять утра приходит к зданию санэпидстанции, ставит лестницу и начинает рисовать. Людям понравилось.

А потом тогдашнему мэру Александру Ивановичу Егереву показывает пару своих задумок-эскизов. Мэр: «Это интересно. Не будем откладывать. Приходите завтра в десять утра».

И на завтра идут они вместе, не спеша и душевно разговаривая, по Боровску «смотреть места под картины». День яркий, солнечный, теплый, бурно тает снег, текут ручьи.

Стен под картины окажется много. Правда, дома в жутком состоянии. Десятилетиями подряд ждут ремонта. А дальше: мэр сам договаривается с владельцами зданий, чтоб те дали разрешение на разрисовку стен. Помогает с автовышкой. И лично по указанию мэра внепланово ремонтируются дома специально под овчинниковские картины «Старый город» и «Песня весны». Кстати, за эту внеплановость Егерев получает нагоняй от районного начальства. (Во страна! Веками можно планово ничего не ремонтировать, но внепланово отремонтировать нельзя!)

Первый дом, на котором Овчинников сделал росписи, — номер 30 на улице Ленина. Сюжет назвал «Плачущее небо под ногами». Просто городской пейзаж: центральная площадь Боровска, серый дождливый день, а в лужах отражаются церкви, машины, люди…

Боровчане вспоминают: «Эта первая овчинниковская картина сразу дала городу какой-то толчок, метафизический скачок, изменение и иное измерение времени и пространства».

Любовь

А еще чуть раньше, не весной, а зимой 2002 года, Овчинников с тем же художником Черниковым делали альбом под названием «Боровск в живописи и поэзии». И опять же Черников сказал: в Обнинске есть хорошая поэтесса Эльвира Частикова…

«Мы познакомились с Эльвирой 23 января 2002 года. Два месяца работали над альбомом. Ее стихи вошли в тот альбом.

Сначала я был сам по себе, она сама по себе. Но потом начали сотрудничать. Я рисовал картину на стене, а она писала к ней стихи. Она жила в Обнинске, она и сейчас живет там. Мы с ней живем на два города».

И — смущаясь: «Как Высоцкий с Мариной Влади — на две страны».

Эльвира Частикова по первой профессии медсестра, по второй — библиотекарь, по третьей — поэт. И хотя автор множества сборников, изданных в России и Европе, никому ничего из написанного не навязывает, предпочитая идти от востребованности. Признается: по собственной инициативе никогда бы не осмелилась предложить всему городу свои стихи. Но ее убедил Овчинников. Подвел к стенам домов, где предполагались росписи, и она увидела их ущербность, обшарпанность и непристойные надписи. А мимо проходили смирившиеся люди.

Детали биографии

Владимир Александрович Овчинников — москвич. Окончил инженерно-строительный институт, потом стройки по всей стране, работа в НИИ, кандидатская диссертация.

«Когда наука закрылась, перешел на стройку. Это 1991 год. Прорабом работал частным образом. В1998 году увлекся станковой живописью. Ну, до этого рисовал в юности. Но это редкие были эпизоды. В свободное от воспитания детей время туризмом увлекался. Экстремальными его видами, с очень сильной уральской группой, они меня взяли в свою компанию. Реки, лыжи, горы — все испытали. А уже когда годы не позволили ходить в экстремальные походы, занялся живописью».

Что и тут его ожидает полный экстрим, тогда еще не знал.

Репрессированный на шестом месяце после зачатия

«Отца моего, Александра Алек­санд­ро­вича Овчинникова, арестовали за три месяца до моего рождения: я был на шестом месяце после зачатия. По закону о реабилитации считаюсь репрессированным, есть документ на этот счет. Правда, мне в ознакомлении с делом отца отказали — сослались на секретность. Дело находится в Новосибирске. В 1998 году обращался.

А какая там могла быть секретность! Отца взяли в Душанбе. Он служил вольнонаемным шофером при штабе Туркестанского военного округа. Ну, весь тот штаб и арестовали и его по подозрению в содействии».

Отцу был 31 год. Он получит десять лет колымских лагерей. А в 1956 году приедет в Боровск, купит здесь полдома.

В 1990 году Овчинников-старший умирает. А сын его, уйдя на пенсию, покинет Москву, поселится в Боровске и станет восстанавливать-перестраивать папин дом.

О тех, кого повывели

Однако боровчанами, жертвами политических репрессий в сталинщину, Овчинников займется не из-за отца. Точнее — не только из-за отца.

«Понимаете, все мои картины, они связаны с историей Боровска, много у меня было дореволюционной истории и боровчан — знаменитых во всей России: художник-передвижник Прянишников, флотоводец-адмирал Синявин, врач Иноземцев, предприниматели Полежаевы, Циолковский или философ Федоров… И вот наступает период советской истории… И кто тут? Я никого не вижу. Почему? Меня это очень мучило. И я понял: такие люди могли быть. Но их повывели».

Лет тринадцать назад Овчинникову попадается на глаза четырехтомник «Книга памяти жертв политических репрессий Калужской области». Он берется изучать, потом выбирать, выписывать оттуда жителей Боровского района, потом структурировать их по группам и периодам…

И снова идет к мэру Егереву: «Смотрите, сколько расстрелянных боровчан…» Это был первый собранный им список: чуть больше сотни боровских жителей…

А потом предлагает мэру поставить в городе памятник жертвам политических репрессий. Мэр соглашается.

«Егерев был человек образованный, широкого кругозора, понимающий. Кстати, выяснилось, что у его жены дед, Гурий Михайлович Поляков, жил в селе Роща Боровского района и умер на следствии в Таганской тюрьме в 1937 году. Родственникам тело не выдали. Но я это не от самого Егерева узнал, а позже, от односельчан Полякова».

В то время в Боровске арестовывают по несколько человек в день. И отправляют в Москву, в Таганскую тюрьму. Там оформляют приговор и вывозят на расстрел в Бутово.

«Например, 17 февраля 1938 года в Бутово расстреляли 12 боровчан. 17 февраля 1938 года — это мой день рождения. Мне на следующий год будет 80».

Смерть мэра

В 2010-м Овчинников начинает собирать у боровчан личные свидетельства о сталинских репрессиях.

«Просто беру в собесе список льготников по категории «репрессированные». В списке 87 человек. Ну вот, разговариваю, расспрашиваю родственников, это уже, конечно, дети, внуки. Они мало что помнят, и документов мало. Тем не менее за один год набираю 50 историй. Потом продолжаю разговоры и еще 15 историй набираю. Собираю все в книгу, издаю ее».

Книга выходит в 2011 году в Боровске. Деньги на издание книги дали местные предприниматели.

А опять же, еще раньше, в 2004-м, они с мэром Егеревым находят в Боровске место под памятник жертвам политических репрессий — на территории воинского мемориала, в самом центре города.

«Я придумал эскиз этого памятника, опубликовал в местной газете этот эскиз, описание памятника, символику, изготовил из бетона элементы памятника, его уже можно было устанавливать. Но глава района не разрешил. А в 2005-м Егерев попадает под автомобиль, и сразу насмерть».

Александр Иванович Егерев в это время уже перешел на работу в районную администрацию. Потом принял решение участвовать в выборах главы района. Но ему предлагают отозвать свое заявление, так как «избирают» (фактически назначают) только того, кого предварительно одобрят в области. И вот аккурат во время выборов его сбивает машина.

После гибели Егерева уже никто из местного начальства Овчинникова не поддерживает.

«Я все время ищу способы воздействия, мои усилия не ослабевают, но мне в ответ — только агрессия».

«Попробуй еще намалевать без спросу, шпану натравлю, замажут враз…»

Была у Овчинникова картина на стене «Хлебное поле». Он ее нарисовал на доме, который только начали ремонтировать.

«Уже поставили леса строительные, я и пристроился на них, мне так удобно было работать. Это 2002 год, еще при Егереве и с разрешения владелицы хлебокомбината. А через пять лет — бац! Нет картины! Обновили весь фасад и уничтожили мои картины. Мог ли фасад прийти в негодность за пять лет?

Какая была политика в «Хлебном поле»? Да никакой. Просто реакция тогдашнего мэра на то, что я победил его в суде. Это 2007 год, мэром был Зеленов Сергей Михайлович.

А суд я выиграл вот какой. Дом 1 на Коммунистической улице — я сделал картины на всех четырех сторонах этого дома. И на одной из стен изобразил картину под названием «Глобус Боровска». Огромная такая была картина. Я работал над ней месяц. Весь город это видел. И мэр каждый день на машине мимо проезжал. А в последний день работы приносят мне штраф. Я должен заплатить в казну города 1000 рублей. За то, что работал без согласования с мэрией и испортил фасад дома. Но я же получал согласие предыдущего мэра на эту работу. Мэр Егерев погиб. Ну да, я не посчитал нужным дополнительно у нового мэра соизволение-разрешение спрашивать. За что и должен был поплатиться…

Короче, подаю в суд. В районный, Боровский. И выигрываю. Тогда еще у нас был суд, а не кривосудие.

Ну, тут мэр Зеленов был задет, взбешен и пригрозил мне прилюдно: попробуй намалевать еще без спросу, шпану натравлю, замажут враз… А нынешний мэр Михаил Павлович Климов уже не угрожает. Титушники просто молча стирают мои картины…»

До Овчинникова в Боровске никакой настенной живописи не было. Только четыре монумента. И все — Ленину! Ленин на площади Ленина. Ленин на улице Ленина. Ленин в поселке рядом. И Ленин на фабрике «Красный Октябрь».

И вот Владимир Александрович разрисовывает: глухие стены домов и задворков, заборы, облезлые бараки, мертвые окна, двери, арки.

За пятнадцать лет сто пять фресок.

Пятнадцать из них уже закрасили. По инициативе администрации.

Уберите из памяти трупы!

«Ведь если можно с кем-то жизнь делить, то кто же с нами нашу смерть разделит?» Разделяя смерть тех, кого покрыли «льдом забвения», Овчинников делает то, что неизбежно делают сильные индивидуальности: освещает темноту, заполняет пустоты, уничтожает искажения.

«О нынешнем мэре — Михаиле Павловиче Климове — персонально нет смысла говорить. Он просто часть системы. А вся наша система — против памяти.

Власть препятствует нам в том, чтобы мы помнили. Чтобы знали, что происходило. Что была трагедия, было истребление народа, десятки миллионов жизней загубили. И что теперь? Уберите из памяти трупы? Сосредоточьтесь только на хорошем? А может, на человеке надо сосредоточиться? На отдельном, частном. А то у нас, да, полное пренебрежение к индивидууму».

И — помолчав: «Они так поступают не потому, что плохие люди. А потому, что часть нашей государственной системы.

Чтобы поставить памятник жертвам репрессий в Москве, потребовалась воля первого лица государства. А что говорить о наших местных? Жесткая политическая вертикаль не пробуксовывает нигде».

Людей посчитали в основном…

Напомню: когда Овчинников только начинал свой поиск, известны были фамилии чуть более ста расстрелянных боровчан. Сегодня у него на руках список из 180 человек.

«Полнота высокая. Ну, может, не совсем до одного посчитано, но стараюсь каждого найти и назвать. Однако на сегодня — по моим исследованиям — в стране только одна треть политических дел пересмотрена. Всего-навсего одна треть!»

В 1991 году вышел ельцинский закон о реабилитации жертв политических репрессий.

Мне кажется, Владимир Александрович Овчинников — единственный, кто прочитал этот закон очень внимательно, очень лично и очень ответственно.

«В этом законе сказано, что все политические дела должны быть пересмотрены на предмет реабилитации. Все! Абсолютно все! И окончательный срок, когда должен быть закончен этот пересмотр, не указан.

Но когда я пишу в Генеральную прокуратуру, что до сих пор не затронуты реабилитацией семь категорий (перечисляю, конкретно какие), они мне отвечают: «Мы в основном закончили реабилитацию в 2006 году». В основном!

Сплошь, все подряд обязаны пересматривать дела прокуратура и МВД. А они вообще прекратили этим заниматься. Закрыли все. В основном людей посчитали. И — втихую. Не объявляя никому. Не объясняясь ни с кем.

В 2008 году Генеральная прокуратура издает внутренний приказ. Пишут: «Дела с реабилитацией идут плохо. Областные прокуратуры не укомплектованы специалистами. Специалистов снимают, перебрасывают на другие участки». И вывод: провести полную инвентаризацию дел.

Но где результат этой инвентаризации? Никто никому ничего не говорит. Так что закон 1991 года о реабилитации намертво заморожен. Если не найдутся такие, как я, то все так и будет стоять…»

«Если не найдутся такие, как я…» Без всякого самодовольства или бахвальства говорит.

Меня познакомили с Владимиром Александровичем моя подруга (и подруга Юры Щекочихина) Алена Громова и художник Андрей Черкасов. И вот мы сидим в чудесном овчинниковском доме в Боровске, он угощает нас супом и вдруг спрашивает, в чем мы видим свое предназначение. Мы растерялись, но что-то там отвечаем, накручиваем слова. А он, ни капельки не вещая, так просто, тихо и спокойно говорит о себе: «Мое предназначение: хранитель наследия».

О «бывших людях»

Овчинников — это история про «соблюдение благородства».

Вот, например, только одно из его великих дел: он добился реабилитации самой массовой по численности категории репрессированных — боровских «лишенцев». Если бы у нас было прецедентное право, считают специалисты, то сразу по всему возлюбленному отечеству миллионы «лишенцев» были бы автоматически реабилитированы, а так только жители Боровского района. Но! Один человек — это уже очень много. А Овчинников реабилитировал 1159 человек.

Конечно, никак нельзя считать людей ни в процентах, ни в частях, но если в стране одна треть всего реабилитирована по делам о политических репрессиях в сталинщину, то в Боровском районе, благодаря усилиям Владимира Александровича, две трети. И каждую фамилию он искал в архивах поименно и сам, только сам, и все по закону, абсолютно по закону.

«МВД вообще не хотело реабилитировать «лишенцев». Отказывались под предлогом: «А мы не знаем, это политическая репрессия или какая другая…» То есть: перевели в «классово чуждые», назвали «бывшими людьми», не просто лишили избирательных прав, а всего, вплоть до жизни, — и это не политика государства?!.

И я начал доказывать МВД: да, в законе об этой категории не сказано отдельной строкой, напрямую они не названы, но там есть такая строчка: «и иные нарушения прав и свобод…» И под эту строку как раз и подходят лишенные избирательных прав.

И снова подаю в суд. Ответчик: управление МВД по Калужской области. Суд удовлетворяет мой иск. Это 2012 год. Судья оглашает решение суда: «Удовлетворить иск Овчинникова». А когда получаю решение этого суда по почте, там написано: «Отказать Овчинникову в иске». Объявляют во всеуслышание одно, а присылают другое… Но внутри этой путаной бумаги сказано: «лишенные избирательных прав признаются репрессированными по политическим мотивам». А мне ничего другого и не надо, мне и этого достаточно! И я опять обращаюсь в МВД, говорю: «Раз это по решению суда политическая категория, вот вам списки…»

Два года все это длилось. И реабилитировали всех тех 1159 человек, кого на сегодняшний день Овчинникову удалось найти в списках избиркомов. Но он уверен, что это не всё: «Может, их и полторы тысячи было, а может, и две, если еще поискать». И продолжает поиск.

Параллельно с делом «лишенцев» Владимир Александрович добился реабилитации двухсот участников крестьянских восстаний 1918 года в Боровске, в том числе двадцати одного расстрелянного.

А в 1922 году двенадцать жителей Боровского района, в том числе и архимадрит Сергей (Гришин), были осуждены по делу об изъятии церковных ценностей. Просто люди из просто жизни пытались предотвратить грабежи церквей и монастырей. От имени жителей района переговоры с красными вел епископ Алексий (Житецкий), он делал все, чтобы когда народ поднялся на защиту церкви, дело обошлось без крови. И этих людей из далекого нашего прошлого Овчинникову удалось реабилитировать. И рассказывает он мне о них так, как будто знал лично, близко, и как будто это вчера все случилось.

Суд из-за слова «в основном»

«Вы знаете, никто ведь не расшифровывает, что такое в основном реабилитировали… А я вижу, что они закончили пересмотр дел в инициативном порядке. Сами никогда не пойдут и не возьмут дела. А нужно, чтобы кто-то написал заявление. В заявлении надо написать имя, отчество, фамилию, год и место рождения, короче, все биографические данные того человека, о ком я хлопочу, чтобы пересмотрели дело».

МВД издал специальную ведомственную инструкцию по поводу таких заявлений. Но это делается, говорит Овчинников, вопреки закону о реабилитации. А если некому подавать заявление? Не осталось родственников? Или им не до того? Или они не знают, как это делается?

И вот уже в который раз слышу от Овчинникова: «И я подаю в суд». Да не нравится ему это занятие: бесконечно судиться. Но другого выхода нет. Как нет иного способа воздействия на власть. И там, где многие из нас махнули бы рукой, он подает в суд.

«На сей раз на Генеральную прокуратуру. Это 2012 год. И именно из-за слова в основном пересмотр дел закончен».

И этот суд длился два года. Все затягивали и затягивали. Ответ был такой: «Вам ответ дан прокуратурой на ваше заявление. Ответ дан в установленный законом об обращениях граждан срок». Все! До свидания!

«Это Тверской суд. Подаю в Мосгорсуд. Мосгорсуд — то же самое. Потом начинается переброска бумаг из Тверского суда в Мосгорсуд… Речь идет о пересмотре дел, а в ответах мне ни слова о самом пересмотре. Просто казуистика слов…

Дохожу наконец до Верховного суда. И Верховный суд, ничем не мотивируя, отвечает мне: отказать!»

«ФСБ надо похвалить»

«А знаете, кто мне более всех помогает? ФСБ. Из калужской ФСБ всегда исправно отвечали и отвечают. На все, что я запрашиваю, мне выдают все необходимые справки. За это, я считаю, ФСБ надо похвалить.

Мои обращения в эту организацию начались в 2009 году. Там строго по инструкции ко мне отнеслись. Что полагается — дают, что не полагается — не дают. То есть щепетильно работают. Но и это уже хорошо, и это — большое дело. А в других случаях приходишь в архив какой-нибудь государственный, а там тебе никак не помогают. В архив калужского УМВД вообще не пускают. У нас, говорят, не предусмотрены места для посетителей. Вот что с ними делать? Опять судиться?

А ФСБ я иногда по нескольку раз запрашиваю об одном и том же деле. Мне все время нужны дополнительные материалы, чтобы объемно представить боровчан. Это же люди, надо их вытаскивать из небытия и как можно больше о них узнать и рассказать потомкам… И ни разу мне в ФСБ в этой информации не отказали под каким-нибудь надуманным предлогом. Безотказно шли и идут навстречу».

Господи, никогда в жизни я еще не слышала от приличных людей столько теплых и искренних слов о ФСБ! И в этом — весь Овчинников. Он не человек баррикад. Дотошно, скрупулезно, упрямо и упорно борется за гражданские права погибших людей, гордо и независимо проявляет свой неукротимый и неуживчивый нрав. Но благодарен каждому лично, кто ему помогает. И считает, что люди — все без исключения! — должны объединяться по любви, а не по ненависти.

«Я начинаю действовать…»

10 декабря 2015 года, в Между­народный день правозащитника, тогдашний Уполномоченный по правам человека Элла Памфилова вручила Владимиру Овчинникову высокую правозащитную награду «Спешите делать добро». А ОТР — специальный приз с правом на выступление в телеэфире.

«И вот на заседании калужского правительства 15 декабря 2015 года выступает Уполномоченный по правам человека Юрий Иванович Зельников и говорит: видите, проблема выходит на российский уровень, а мы ничего не делаем… И сразу вслед за этим в Боровске 16 декабря 2015 года собирается градостроительный совет, мэр назначает инициатором установки памятника жертвам политических репрессий своего помощника по культуре…»

Овчинникова на тот градсовет даже не пригласили. Но он не в обиде. Неважно, кто будет устанавливать памятник, лишь бы он был. На градсовете, кстати, решают: нет, никакого центра города, только окраина, на кладбище и просто булыжник, а на нем написать: «Памяти жертв».

«Но и это не делается. И тогда я начинаю действовать. Чтобы напомнить им об их же обещаниях и вдохновить на работу.

В центре города на стене создаю свой мемориал. Рисую двадцать портретов.

Десять дней работаю с утра до вечера. И вот на десятый день, помню, заканчиваю все в 18 часов. А в 23 часа приходят молодчики в капюшонах на головах и с баллончиками и закрашивают весь мой мемориал. С ними, кстати, были еще и девушки. Видеокамеры все зафиксировали. Я видел по видео, как они уходят…

Это была стена дома 2 по улице Ленина. Не фасад, а боковая стена. Прежде чем рисовать, я спросил разрешения у владелицы этого здания. Я спросил эту женщину: «Если вам трудно согласиться, чтобы я эту картину рисовал, я могу другую. На вашем здании стена очень хорошая и представлена хорошо». Она согласилась на мой сюжет. И еще я спросил ее: «Согласны ли вы взять на себя ответственность, что разрешаете мне, или надо идти в мэрию и кланяться, спрашивать там разрешения?» Она сказала: «Нет, не надо идти в мэрию. Я разделяю ваши убеждения» Это ее здание, она отдает его под аренду магазинам.

Начальник РОВД прислал мне письмо: закрашивали картины просто хулиганы, личности их не установлены.

Да, я нарисовал двадцать портретов расстрелянных боровчан и портрет Солженицына. Он был в Боровске в 1998 году. Моя работа называлась «Архипелаг ГУЛАГ».

В августе 2016 года ее сделал. Замалевали. И с тех пор — опять тишина. Никаких движений со стороны властей по поводу памятника жертвам…»

А потом Овчинников придумывает вот что: в самом центре города, на площади, где мэрия и районная администрация, и суд, и стенд с фотографиями почетных граждан Боровска, провести собрание. Выставить картину «Архипелаг ГУЛАГ», списки расстрелянных на стендах, еще ряд материалов… И собрать людей, и поговорить… Пишет уведомление в администрацию города. Для этого по закону о митингах и собраниях не надо разрешение, только уведомление. Отвечают: «Поскольку вы не согласовали с жильцами соседнего дома, то здесь очень нецелесообразно проводить, проведите там, где решено поставить памятник». То есть на кладбище. Да, среди покойников.

«И я решил: хорошо, все сделаю на частной территории, в своем огороде. Собрание неофициальное, приглашаю кого хочу.

Это было недавно, 2 апреля… Пришло человек тридцать — боровчане, москвичи, потомки репрессированных. Приехал из Калуги Уполномоченный по правам человека Юрий Зельников (он меня поддерживает, помогает), из Москвы из «Мемориала» были представители и активисты движения за покаяние «Имеющие надежду».

Вот тут в моем огороде стояла картина. И четыре панели со списками. Панели большие, асбестоцементные. Все 180 расстрелянных боровчан в списках…

Люди подъезжали к моему дому в этот день под присмотром полиции. А ГИБДД (две машины) у всех проверяли документы и записывали фамилии.

Как только мы собрались, до нас дошли слухи, что в центре города идет контрмитинг. Под флагом: Овчинников хулиганит… Нас называли там шайкой, сторонниками Навального… Ну, это была протокольная акция, организованная администрацией.

Я видел фотографии с этого митинга. Все участники сняты со спины. Разглядел там только председателя ячейки КПРФ и председателя отделения «Единой России». И два художника выступали, кого можно было опознать. Очень солидно полиция была представлена. Из Калуги аж три генерала полицейских приехали. Ну не знаю, может, не генералы, но судя по лампасам — генералы. Плюс два казака. Остальных лиц не видно».

А вот из совсем свежих новостей: на днях Овчинников сделал нарисованную красками памятную доску на здании районной библиотеки, где в 1998 году встречался с боровчанами Александр Исаевич Солженицын, и опять же на днях Владимира Александровича пригласил к себе недавно избранный глава Боровского района Илья Борисович Веселов, они мирно и обстоятельно побеседовали. Что из этого выйдет, пока непонятно. Но у начальников боровчан и просто боровчан может — должно быть! — общее дело, вовсе не обязательно все сводить к раздраю.

Кстати, в Боровске Солженицын был с женой, Наталией Дмитриевной. И я вот думаю: не рассказать ли мне ей о замалеванных картинах…

Виновны по ассоциации

Четыре тысячи пособников фашистов в Калужской области по результатам пересмотра дел не были реабилитированны. При этом в степени их вины и вообще, собственно, в вине никто толком не разбирался. Зато об Овчинникове мэр Климов распускает слухи, что тот хочет поставить памятник пособникам фашистов, и скоро до Власова дойдет.

«Я стал вникать и обнаружил, что обвинения реабилитированных и нереабилитированных пособников фашистов совпадают. Пишу о своем удивлении в калужскую прокуратуру. Из прокуратуры мне отвечают, что повторный пересмотр дел не предусмотрен. Все, успокойтесь! Раз отказали, повторного не будет. Но это неправда. В законе о реабилитации сказано: «В случае отказа о реабилитации дело передается в суд. И суд в порядке надзора рассматривает это дело».

Последняя реабилитация пособников была в Калужской области четырнадцать лет назад. И по результатам пересмотра дел кого-то реабилитировали, а кого-то нет. Эти четыре тысячи по области — нет. А по Боровскому району 152 реабилитировали, а 93 — нет. Хотя, повторяю, если судить только по формулировкам обвинения, а я иначе судить не могу, дел мне не дают, то состав их деяний одинаков.

Привожу примеры: вот этого старосту реабилитировали, а этого старосту — нет. Но и тот не зверствовал, и этот… На том нет крови, и на этом… Это видно из обвинений.

Передаю весь свой анализ в Генеральную прокуратуру. Это 2015 год».

Генеральная прокуратура обязывает калужскую прокуратуру это дело все-таки двигать. Передают в суд пять дел (это из четырех-то тысяч по области!) для пересмотра. Представляет дела в суд калужская прокуратура, а заявителем считается Овчинников.

«И вот я в качестве заявителя на суде. Задают вопросы зампрокурору. Тот что-то мямлит в ответ: отказано в реабилитации правильно… Доказательств этой правильности — ноль. Но это никого не смущает. И калужский суд решает дело прекратить».

И вдруг по чистой случайности это дело попадает в качестве надзорного в Генеральную прокуратуру. А Генеральная передает в Верховный суд. А Верховный суд уже принимает окончательное решение. И, как потом узнал Овчинников, Верховный суд готов был реабилитировать…

«Мне передали предварительное заключение одного из судей. Он пишет, что я соответствую всем требованиям быть заявителем и что пособник может быть реабилитирован, так как судьи и прокуроры не учли то, что судопроизводства в 1942 году как такового не было вообще и что адвокатов тогда не было никаких. И не учли обстоятельства военного времени, и что это вынужденное решение работать под немцами…»

Является Овчинников в Верховный суд. Ну, сначала стандартные вопросы: кто такой, место проживания, сколько лет… Потом: «У Вас есть допуск к секретности?» Овчинников: «Нет». — «Ну, тогда выйдете из зала». А потом оглашают решение: «Дело вернуть в калужский областной суд».

И вот опять дело тянулось, тянулось с 2015 года. А потом калужский суд сказал, что подтверждает правильность отказа в реабилитации. Ну да, тех самых пятерых. И все четыре тысячи пособников, видимо, ждет та же участь, если даже дело дойдет до пересмотра.

«Чем мотивировали? А ничем. Просто отказать. Это случилось в марте этого года. И я не знаю, что делать дальше…» И — после паузы: «Ну не может быть четыре тысячи предателей за два месяца немецкой оккупации. По Боровскому району 152 пособника были реабилитированы, а ведь сорок из них расстреляли… Сорок, доказано, невиновных расстреляли!

Но прокуратура, суд и даже назначенный адвокат защиты — никакой состязательности… Там, наоборот, все в обнимку… Адвокат даже в дело не заглянула, только в ведомости расписалась за гонорар…

Между тем один из пособников, дело которого пересмотрели, — я записал воспоминания его внучки — скрывал нашего летчика от немцев трое суток, двух красноармейцев спас от пленения… Причем это свидетельство односельчанина, не просто он сказал: «Я спас». Я позвонил в ФСБ. Там подтвердили: да, в материалах дела говорится, что староста Новиков Иван Иванович спасал людей, показания свидетеля Болдырева. Новиков был старостой в деревне Сатино. Но о том, что он спасал людей, никто на суде не упомянул: ни прокурор, ни адвокат, никто…

Или вот: среди этих пособников есть человек, Фомичев Павел Федорович, которого наши, возможно, оставили в Боровске специально, чтобы он стал старостой одной из улиц, и Фомичев в стельке ботинка своего прятал бумагу об этом, в той бумаге такие слова были: «Предан партии». Но и Фомичев был репрессирован. Его сослали на десять лет в Марийскую ССР, по дороге туда он умер, но справку о смерти дали фальшивую: «Умер в Боровске».

• * *

Такое впечатление, что у Овчинникова вообще нет эмоциональной реакции на все нападки. Но это обманчивое впечатление.

— У Вас бывают минуты отчаяния? — спрашиваю я.

— Сколько угодно, — отвечает он.

После того как в 2007 году закрасили три его фрески на здании хлебокомбината («Хлебное поле», «Равновесие» и «За завтраком»), Владимир Александрович с инфарктом попал в больницу. Но он не любит об этом рассказывать.

Для него важно другое — его дело: «Моя задача: добиться в Боровске памятника репрессированным и издания Книги памяти. Книгу, видимо, придется издавать, собирая деньги у предпринимателей. Заставить местную власть и местную прессу публиковать сведения о реабилитированных не получается».

• * *

Что меня во Владимире Александровиче Овчинникове поразило более всего, так это его какой-то совершенно колоссальный драйв.

И — чистота и твердость.

Ему уже почти восемьдесят лет, а он так и не дожил до страха.