В застолье Михаил Давидович Чавчавадзе, поднимая и держа рюмку, как виртуозы держат смычок, говорил: я хочу выпить за здоровье ангелов, которые охраняют ваш дом. Он сам был ангел, хотя похож на человека.

Художник, мыслитель и друг добрейшего сердца. На добро он его и израсходовал. Миша был скромен, не замечал чужие поступки, порой неточные, не оскорбляя отношения преимуществом прощения.

С ним — крупным грузинским художником театра — работали первые режиссеры. Но недолго…

— Почему, Робик?

— Трудно все время существовать рядом с чистой совестью. Он умен, обаятелен, терпим, высокопрофессионален, ни слова упрека, словом, комфортен. Но ты чувствуешь его присутствие. И не выдерживаешь.

Миша жил в реальном мире, как в придуманном (или наоборот), доверяя обоим.

Мы с друзьями приезжаем в Багдади и на галечном островке тихо лепечущей речки ждем, когда накроют стол в ресторане, где нет поваров. Хозяин посылает мальчишку по домам, и скоро женщины несут приготовленную ими домашнюю еду.

Но надо подождать.

— Давай, Мишенька, пока сходим в дом-музей Маяковского.

Миша смотрит на усадьбу, что в пятидесяти метрах от нас на крутом берегу, потом на пластиком крытые столы, которые девушка в черном накрывает знаменитыми сатиновыми «синими» скатертями и ставит на них вино, и говорит:

— Послушай, какое сейчас время идти в музей. Давай вернемся в Тбилиси, возьмем рюкзаки, спальники, тушенку, галеты и пешком через перевал спустимся прямо в музей.

Я соглашаюсь, что Мишин путь через перевал привлекательней, тем более что вместо предполагаемой тушенки и галет уже несут пхали, сациви, лобио, дедали, кучмачи, джонджоли, хлеб, домашний хачапури, и ветерок доносит запах шашлыков.

…И вот Мишико сбегает от обстоятельств, обязательств и обязанностей в Дом творчества художников в Юрмале и там без помех, закрывшись в маленьком номере, в трусах (потому что жарко) работает не над эскизами к спектаклям, а над крупными полотнами. И за неполный месяц он пишет пять или шесть прекрасных живописных холстов. Может быть, выдающихся.

Я вспоминаю тбилисского скрипача, восточный портрет нашего, ближе некуда, друга, актера Гоги Харабадзе, грузинку, портрет певицы Нани Брегвадзе, улетающий старый город…

Тут я приезжаю его проведать. Пошли, говорю, погуляем по морю. И мы идем. Так, неглубоко, по колено примерно. Люди оглядываются, но молчат. Прибалтика.

— Как же ты повезешь непросохшие работы в Тбилиси?

— Я их сниму с подрамников и сверну в рулон.

— Они слипнутся, Мишенька!

— Да. Но если их сразу развернуть, натянуть и подмазать, — тут он провел по воздуху рукой, словно держал кисть, — то все сохранится и даже будет лучше.

Он ударил одной ладонью о другую и радостно засмеялся.

Мы шли по дну Финского залива (правда, до Хельсинки было еще далеко), и Миша объяснял мне, что раз картины уже написаны, значит, им ничего не грозит.

Вернувшись в Тбилиси, он не сразу развернул холсты, а когда до них дошла очередь, они превратились в монолит.

— Как же это? Такие работы…

— Э, Юричка, главное, что я их написал. Буду жить — напишу еще.

Но не успел.