Велосипедист в обтягивающем ярком трико и с сосредоточенным лицом замирает на несколько мгновений на пустынной вершине горы, а затем срывается вниз по голому горнолыжному спуску, шурша резиной по засохшей глине. И опять тихо. Порывы холодного морского ветра не производят здесь почти никакого движения. Некрасивый без снега, срезанный бульдозерами склон лыжной трассы не пылит. По другим бокам горы бесцветная сухая трава намертво прилипла к земле под тяжестью прошедшей зимы. Гора безжизненна. Мелькаймякки — ее старое название. Холм мертвых. Там, где уцелел жиденький лесок, — остатки старого финского кладбища. Торчат из земли черные железные кованые кресты: многие уже без перекладин, иные сложились, как стрелки часов, и показывают неопределенное время… Но мы-то помним: 72 года после войны.

Во время войны (и сейчас) эта гора называлась Кирхгоф — в честь лютеранской кирхи, которая с XVII века, во время войны, после нее, но не сейчас стояла на вершине. В нулевых, когда здесь стали строить горнолыжный центр «Туутари-парк», гору решили нарастить. Для этого нужно было засыпать сохранившийся фундамент церкви. Так и сделали. Гора стала метров на 30 выше, и наверху теперь стоит подъемник. А если посмотреть вниз, то прямо под горой — деревня Ретселя, в которой живет один тракторист, который тогда отказался «бульдозером шваркать туда-сюда на том месте, где раньше была церковь», и уволился.

Если же из-под подъемника посмотреть в другую сторону, то открывается вид на Ореховую и Воронью горы. Все вместе эти три горы называются Дудергофскими высотами. С точки зрения географии как науки это, конечно, никакие не горы, а холмы, максимальная высота — всего 176 метров. Но для плоского города и равнинной области места эти — выдающиеся. Поэтому их так ценят спортсмены-велосипедисты в красивых шлемах. Поэтому в конце XIX века конструктор Можайский испытывал здесь свой самолет. А еще раньше Петр Первый приезжал сюда покататься на санках.

Отсюда до города 30 километров. В ясную погоду с вершины Вороньей горы без бинокля виден Исаакиевский собор. Здесь, под этими высотами, между Гатчинским и Киевским шоссе, в сентябре 41-го насмерть стояла батарея специального назначения «А». Девять пушек были сняты с крейсера «Аврора», который находился в то время в гавани у Ораниенбаума, и доставлены по железной дороге к Вороньей горе.

Немцы наступали стремительно — у них поджимали сроки. До 15 сентября они должны были взять Ленинград — таков был план Гитлера. Поэтому, не сумев взять Гатчину, они решили не тратить на нее силы и, оставив ее, осажденную, в тылу, 9 сентября двинулись в сторону Дудергофа.

Батарея «А» не была прикрыта пехотой: дивизия народного ополчения просто не успела подойти. Оборонялись моряки голыми пушками, как голыми руками.

К середине дня 11 сентября Дудергофские высоты были в руках немцев (два дальних орудия продержались до 13-го). Остановить наступление на этом рубеже морякам не удалось, но получилось задержать его. На два с половиной дня!

За эти два с половиной дня женщины-окопницы вырыли не один противотанковый ров, мужчины передислоцировались, беженцы добрались до города, из города на Большую землю вывезли еще немного детей. Два с половиной дня в том сентябре — это очень много. Следующий рубеж — Пулковские высоты — немцы взять уже не смогли.

Все, что я сейчас вижу с вершины Кирхгофа, в сентябре 41-го горело и дымилось. Я стою и думаю об этом в тишине Мертвой горы. Но направление ветра меняется. И далекий дымок за полчаса заполоняет поля. Горит земля, клубится белый дым, видно даже красное пламя. И из белого дыма на фоне Вороньей горы торчат какие-то руины, которые раньше сливались с темной землей. А прямо у меня над головой с непереносимым грохотом вдруг пролетает серый военный вертолет, потом возвращается и кружит. И я понимаю, что сейчас май 2017-го, что просто горит сухая трава, а вертолеты из военной части, что неподалеку, готовятся к параду, понимаю — а все равно жутко. Спускаюсь.

Внизу, на дороге, стоят люди, жители деревни Перекюля. Конечно, возбуждены и перепуганы, громко разговаривают, но пожарных не вызывали. «Хорошо, — говорят, — между полями и домами дорога — она нас уберегла». Выстраивают версии: «Если кто-то поджег, то идиоты!» — «А может, просто окурок бросили…» — «Ведь птицы уже прилетели! Гнездуются! Разве так можно!» Те, кому не повезло оказаться через дорогу от огня, вытянули с участка шланг и поливают траву вдоль забора. Спрашиваю, что там за руины вдалеке. Ласково называют: «Заброшка»!

Иду в ту сторону. Руины дымятся, как в кино. Напротив, через дорогу-спасительницу, мужчина граблями сгребает сухую траву в сторону от дров — на всякий случай. Объясняет, что кирпичные руины — это бывший совхозный склад химудобрений, а дальше — бывшие коровники. Удивляюсь: если совхоз развалился всего-то в конце 80-х, то как же кирпичное здание могло превратиться в такие руины? «А запросто! Кирпич хороший. Народу надо по мелочи — то погреб построить, то еще чего. Подъедут, трактором стенку тюкнут, кирпичей наберут… Так и дотюкались».

Когда в январе 44-го Дудергоф освободили, здесь была выжженная земля и всего четыре уцелевших местных жителя. После войны вырубили оставшийся лес, разобрали на кирпичи выстоявшую войну кирху: жить было негде, надо было строиться.

В 70—80-е в СССР проводилась мелиорация земель. Тогда в окрестностях Дудергофских высот все сравняли бульдозерами, землю перепахали, огромные, священные для местных финнов гранитные валуны, которые приволокли сюда из Скандинавии ледники, взорвали…

Сохранился акт, из которого следует, что 11 сентября 1983 года при производстве земляных работ в районе деревни Ретселя бульдозерист Мартынов обнаружил металл, штыри, артиллерийские снаряды, артиллерийский дворик, срубленный из бревен, а в 15 метрах от него, в воронке, останки пяти моряков… Никому не пришло в голову: сохранить, сделать здесь мемориал. Останки перезахоронили, станину со штырями просто оттащили в сторону и бросили, все остальное разровняли.

Так вот получилось: война сровняла все с землей, мирная жизнь сровняла саму землю.

А в 90-е поля прочесали с металлоискателями черные копатели.

Так стирались следы истории. И культуры, ведь культура — это память.

Финны (вернее, ингерманландцы) раньше составляли здесь половину населения. Сталинские репрессии по отношению к финно-угорским народам начались еще до войны (поводом стала Советско-финская война), остальные были угнаны немцами в Германию на работы. Вернулись единицы. «А потом запрещено было все национальное — теперь они культуры своей не знают. Это ведь чисто физический закон: мир устойчив, пока он разнообразен. Когда пытаются нас свести под одну дуду и в одну шеренгу построить — всё, мир обречен на крах», — позже скажет мне хранительница местного краеведческого музея, и я вспомню это советское выравнивание полей.

На склонах гор, напротив, хорошо сохранились окопы, воронки, траншеи… Даже жутко. «Так у нас жесткий грунт здесь, щебенка», — объясняют местные. Удивительно, сколько же лет нужно еще, чтобы эти шрамы войны стерлись? Там, где зимой бегают лыжники, сейчас шуршат прошлогодними павшими листьями белки. То и дело встречаются маленькие синие первоцветы — печеночница благородная. Тут же, по тропинкам, огибая траншеи, ходят местные дедушки и бабушки с финскими палками. Не у всех есть деньги на настоящие (они дорогие), некоторые ходят с самопальными.

Раз в неделю в одно и то же вечернее время из реабилитационного центра для алкоголиков под названием «Дом надежды на горе» на деревенскую улицу Перекюли во главе с тренером выходит группа пациентов — тоже с финскими палками. Обычно они шагают или в сторону позиции пятого орудия (на склоне горы Кирхгоф), или ко второму (напротив деревни Мурилово) — там, где теперь памятник «Взрыв», изредка доходят до первого — там тоже памятник. Пациенты трезвые, улыбаются и со стороны даже не похожи на алкоголиков.

Когда бабушка Хильда Павловна (уроженка деревни Вариксолово, что прямо напротив первого орудия) получила десять лет назад пособие от Финляндии за то, что была узницей немецких лагерей, то она положила деньги в конверт и пошла в сторону Мелькаймякки — холма мертвых. Она оставила слева Пикколово, прошла мимо памятника «Взрыв» и деревни Мурилово, поднялась к Перекюле и вошла в «Дом надежды на горе». Хочу, говорит, сделать вам пожертвование — четыре тысячи. Там подумали: рублей. Смотрят: пальтишко худенькое на ней. Что вы, говорят, бабушка, не надо! Она настаивает: имею, говорит, право! Еле их уговорила, вручила конверт и ушла. Они открыли, а там четыре тысячи евро — немыслимые для тех лет и мест деньги. Побежали за ней, нашли ее дом, пытаются вернуть. Она не берет. Они плачут. Она плачет. Рассказала им, как ее с мамой угнали в Германию на работы, было ей тогда шесть лет, и думала она тогда только о том, что все куклы ее остались дома на кровати. Рассказала, как потом, через четыре года, возвращались они пешком через всю Европу домой — а здесь ни дома, ни кукол. Все-таки убедила их принять ее пожертвование. Вы, говорит, ребятам помогаете.

Сами пушки исчезли вскоре после войны. Станины, на которые пушки крепились, запаханы в поля, засыпаны при строительстве дороги, распилены на металлолом. Только три из них в 80-е годы стали памятниками. До этого единственным знаком в честь погибшей здесь батареи был фанерный обелиск, который в 63-м году сделали на уроке труда местные школьники.

Когда я увидела, где находится школа, я поняла, что она должна быть главным хранителем местной истории — ей просто некуда деваться: она окружена Ореховой горой с трех сторон. Так и оказалось. В Дудергофской школе чудесный краеведческий музей. Там меня обогрели и напоили чаем после долгой прогулки по полям и горам под холодным майским солнцем. Хозяйка здесь Марина Петровна Тупицына, и у нее сейчас, как назло погоде, горячее время: то и дело звонят, заходят, приносят портреты родственников для «Бессмертного полка», тут еще я. Но мне везет: заходит Борис Васильевич Новожилов — выпускник этой школы 58-го года, врач и краевед.

От них я узнала, что это благодаря стихам Михаила Дудина о Вороньей горе возникло заблуждение, что отсюда обстреливали город:

Весь Ленинград, как на ладони, С горы Вороньей виден был. И немец бил с горы Вороньей. Из дальнобойной «берты» бил.

На самом деле здесь стояли наблюдательные вышки. «Тащить такую дуру здоровую в гору — это стратегически неразумно, — объясняет Борис Васильевич. — Да и гору-то наши просматривали с кораблей. Стоит только раздаться выстрелу, так ее бы засекли и накрыли. Это как муха в сметане. Зачем? Пушки их были замаскированы по низинам, стояли по линии фронта».

Здесь же в музее мне подтвердили, что история с казнью авроровцев — чистой воды легенда. Звучит она так: когда были расстреляны все снаряды, использованы все гранаты, горсточка моряков вступила в рукопашный бой. Но силы были не равны. Раненых, но непокоренных моряков во главе с лейтенантом Алексеем Смаглием, а также санитарку Зою немцы зверски казнили: их привязали колючей проволокой к орудию, облили бензином и подожгли. Авроровцы запели «Интернационал»… На других орудиях моряки взрывали себя, лишь бы не сдаться, предварительно испортив свои орудия, чтобы не достались врагу.

Как было на самом деле? Война есть война. Кто-то бежал, кто-то попал в плен, большинство были убиты. Орудия сдали. Казни не было. Как звали девочку-санитарку, никто не знает: имя Зоя тоже часть легенды.

Кстати, часто пишут: «Имена матросов легендарного крейсера навечно остались в памяти народной». К сожалению, это не так. Еле удалось восстановить имена командиров. Рядовые остались практически безвестными. Во-первых, в начале войны была неразбериха. Во-вторых, все документы «Авроры» были уничтожены: опасались, что крейсер захватят.

Зачем понадобилась легенда? «Ну само название крейсера, с которого взяли пушки, автоматически превращало всю эту историю в политику», — отвечает мне Борис Васильевич.

В 60-е годы легенда попала на страницы советских многотиражек, ее прочитала Серафима Петрова, в 41-м она была в Дудергофе помощницей врача эшелона женщин-окопниц. Она сразу же приехала в Ленинград и рассказала, как ее, Смаглия и еще шестерых человек немцы взяли в плен из землянки у первого орудия. Но уже были названы улицы… Ей так прямо и сказали: «Легенда сделана, назад дороги нет».

А уже сейчас, в нулевых, молодые исследователи-краеведы купили у потомков немецких солдат на интернет-аукционе eBay любительские фотографии, сделанные в оккупированном Дудергофе, в том числе и снимки захваченных орудий батареи «А». На снимках видно, что орудия не испорчены. У первого орудия — тела четырех моряков и девушки. Никто не привязан и не сожжен.

«Нормальные человеческие чувства — испуг, трусость, да просто желание сохранить свою жизнь — были поставлены под каток идеологии, — говорит Марина Петровна. — Сделали из человека ходячий плакат. Моряк с крейсера «Аврора», лейтенант, коммунист сдался в плен! Этого быть не может! И этот прессинг идеологии в наших мозгах чувствуется до сих пор. Что-то там у нас непатриотично… А почему непатриотично? Ведь отстояли, сорвали их план! Питер не был взят!»

По полю едет трактор и пашет землю. Нынешний наследник огромного совхоза имени Жданова — ЗАО «Можайский» — скромно, на 30 гектарах вместо бывших 5000, выращивает морковь, капусту, свеклу, укроп и огурцы. За трактором тянется черно-белый шлейф: чайки и грачи подкармливаются на свежевспаханной земле.

На 69-м году после войны в здешних местах был пущен газ. К 72-й годовщине газифицированы все 14 окрестных деревень. Напряжение в сети иногда скачет — есть такая проблема. Три населенных пункта из 14 до сих пор остаются с колонками и колодцами. Деревне Перекюля в этом смысле повезло: когда в 90-е на пожертвования одного филантропа из Америки здесь построили первый в России бесплатный реабилитационный центр для алкоголиков «Дом надежды на горе», водопровод на американские деньги проложили всей деревне.

5 мая на линейку вышла вся школа. Спустились к подножию Ореховой горы, к памятнику морякам-авроровцам. Выстроились. Из динамиков звучали военные песни.

К памятнику пришли местные бабушки и дедушки. Из Питера приехал Александр Владимирович — сын Героя Советского Союза Массальского. В январе 44-го в бою за Воронью гору рота Владимира Массальского пошла в атаку первой, он был трижды ранен, но вставал и шел дальше, только после четвертого ранения передал командование. «У отца было много наград, но он был скромен. О войне молчал. И я не рассказываю. Не имею права. Я только сын. Никто из них не рассказывал. Потому что это трагедия».

Музыка замолкла, и начали выступать. И хотя мероприятие было школьное, но откуда-то появился представитель администрации Красного Села и произнес свойственную таким представителям речь: «Всем известно, какая сложная обстановка сейчас в мире. Опять на нас точат зубы и когти…»

Потом дети маршировали, пели песни, некоторые были в военной форме, а Массальский-сын рассказывал мне, что, когда вырос, не захотел идти в военные, и отец, у которого было семь ранений, сказал ему: «И не нужно. Хватит воевать».

До войны здешние высоты были покрыты сосновым лесом. Теперь, глядя на Воронью гору со стороны, можно насчитать всего 4 или 5 сосен. Макушка ее и вовсе лысая. Здесь два года назад община Иоанна Кронштадтского поставила большой поклонный крест в честь 63-й дивизии, которая освободила гору и Дудергоф в январе 44-го. Где-то за неделю до Дня Победы обнаружилось, что кто-то сбросил этот крест, распилил его на чурки, отодрал табличку. Люди были до того шокированы, что не могли назвать ни одной версии, кто бы это мог быть. Как сказала мне одна учительница, это необъяснимо: «В нашем мирном поселке… где мы все так опатриочены (так и сказала!— Е. Г.)… мы ж там деревья сажали… все вместе, в едином порыве, дети и взрослые…»

Мне предстояло пережить очень тяжелый момент в связи с этим. Как раз у подножия Вороньей горы я спросила у одной бабушки дорогу к могиле неизвестного лейтенанта, мы разговорились, и она похвасталась, показывая наверх: «А там у нас крест». Я спускалась и уже знала, она же только поднималась. На секунду я задумалась: сказать — нет? И все-таки произнесла: «Нет там больше креста. Поломали». Она тихо ахнула и замолчала. Стояла так со взглядом вовнутрь, потом по ее щекам потекли слезы. По моим тоже. Разошлись молча.

Я не осталась в Дудергофе на 9 Мая. Знаю, что там прошел «Бессмертный полк». А также традиционный легкоатлетический пробег на дистанцию 2500 метров. А вечером был концерт.