Три отдельных факта, три одиноких человеческих фигуры. 1) Года четыре как по Красноярску молча ходит высокий бородатый мужик с большим зеленым крестом. Теперь краска уже облупилась. Человек буквально понял Иисуса: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой, и следуй за Мною» (от Марка, 8:34). Идет с крестом на горбу по людным проспектам и переулкам и молится за всех скопом. Если его спрашивают, отвечает, что Господь посылает благодать на всю территорию, где он проходит.

2) Через два года после смерти писателя Астафьева вдова Мария Семеновна, разбирая его рыбацкий ящик, нашла молитву: «Всемогущий Боже, Ты, — кто сотворил небо и землю со всяким дыханием, — умилосердись над бедным русским народом и дай ему познать, на что ты его сотворил![…]»

Это тоже молитва за всех, за весь русский народ. Она была всегда с Виктором Петровичем в его самые счастливые дни.

3) И Шевчук поет — за всех: «И если вокруг — одно лихо, / И привычное нам — слишком тонко, / Люби всех нас, Господи, тихо, / Люби всех нас, Господи, громко».

Всех нас, Господи.

А кто входит в «нас», в народ?

Подросткам 90-х, а нулевых в особенности, плохо давался навык обобщать. Натурально: есть цепочка фактов, деталей, и на этом все, никаких аналогий и связей, каждое явление и штрих — самодостаточны и автономны. Возможно, в противовес советскому времени, когда нас всех только и обобщали. Вся молодежная культура нулевых строилась на разделении и подчеркивании отличий. И даже если шмотки из одних сетей, на московских Чистых прудах их носили да и носят сейчас иначе, чем в Рязани, а в Новосибе не так, как во Владике. Возможно, это мировой тренд, ответ на глобализацию. Еще в «Криминальном чтиве» Тарантино объяснялась разница между «Макдоналдсом» в Лос-Анджелесе и в Амстердаме: «Такое же дерьмо, но все дело — в нюансах».

У русского народа в ходу одинаковые рубли, остальное — разное. Даже язык и отечественная история. Все дело в нюансах. «Ирония судьбы» уже надоела и никого в принципе объединить не может, и полно мест, где до сих пор нет ни дорог, ни ГАИ, ни МТС, ни Сбера.

И что это такое сегодня — русский народ? Холопы — это народ. По определению. А господа? Безответные деморализованные овощи — это народ. А «мелкие перепончатокрылые чиновники», воры, «государственные шлюхи» с «отставными палачами»? Проигравшие все, зарплатчики, нищеброды — безусловно, народ. А те, кто думают, что выиграли, и им состругают vip-гробы с карманами? А козлы всех мастей, творящие зло напоказ? Упыри? Те, в ком внутри вообще никакой правды, один ливер? Рукожопы, разумеется, народ. Такая уж у нас особенность — «хотели как лучше, получилось». Вот. А ротожопы, те, кто только жрать да срать? А Москва, где собираются сносить то, что в России еще не построили, — русский народ? Но ведь она всегда все в России «отжимала», и оставалась же она русской, когда вовсе топила в крови Тверь или Новгород?

Говорю же, у всех — своя история России и понимание «народа» и «нации».

К нынешнему 1 мая, дню рождения Астафьева, благодарные русские люди подготовились загодя: сунули в руку памятнику писателю на набережной китайскую игрушку — «золотую рыбку» с короной на голове. Видимо, намекая на астафьевскую царь-рыбу. Так серый писатель с этой дурацкой аляпистой рыбкой и стоит клоуном. Урбанисты тем временем хотят памятник отсюда убрать вовсе — из-за коммерческого строительства вокруг. Все эти полудурки — народ, конечно. А Хлопонин, ныне вице-премьер, обещавший из родной астафьевской Овсянки «сделать Лас-Вегас» и только по независящим от него обстоятельствам этого не сумевший? Хлопонин, смеясь, рассказывал, что, читая Астафьева, «засыпает на 26-й странице первого тома». Это тоже русский народ?

В 2010-м «Юра Шевчук, музыкант», сказал Путину о шахтерах, идущих в забой, «как штрафные батальоны», об огромной пропасти: «Есть князья и бояре с мигалками, есть тягловый народ».

Хорошо, вот без бояр, исключительно в тягловом Тихом океане русского мира: народ в нем — все? Если теперь надо с изначального, с «не убий», «не укради» прояснять — а «Крымнаш», Донбасс именно об этом. Или нет этой системы координат, не только христианской, но всеобщей? А есть одна только система опознания «свой — не свой», нерефлексируемое «Родина и свои всегда правы». И убей, значит, и укради. Но кто у нас присвоил право говорить от имени Родины и своих?

Или. Вопрос с другой стороны. Это тоже народ, кто в своих фейсбуках, обсуждая вот просто любую русскую трагедию последних времен — в Хакасии ли (пожары), в псковских ли Красных Стругах (подростки), в Иркутске («Боярышник», пожары) — устраивает парад с шариками и транспарантами: «мудаки и дебилы», «мусор выносит себя сам», «биомусор самовыпилился», «нищебродствующие животные», «Шариковы»? И непременно — про естественный отбор. «Не мешайте законам Дарвина делать свое дело». Черт, так где же они, результаты отбора? Вот эти, в фейсбуке, и есть те самые отборные?

Неужели здесь и сейчас можно всерьез говорить о нации, об одном народе?

И все-таки «люби всех нас, Господи?»

Шевчук, помимо прочего, безусловный медиатор. Не кусок полимера для игры на гитаре, а тот, кто организует межпланетный контакт. Передает нервные импульсы одной стороны — другой. Между правдой и бедой, ландшафтами XVII века и XXI, ватой и хипстотой, фейсбуком и «Одноклассниками», «людьми со светлыми лицами» и Светами из Иванова и Чудновцами, почвенниками и либертарианцами, пофигистами и активистами, психотиками, невротиками и пограничными, очкариками и орками, гопотой и прогрессорами, поколениями Z, Y, X, старперами и стартаперами, диджитал-людьми и аналоговыми, 86 % и 14, масонами и чекистами, рептилоидами и героями-патриотами (только юными, не профессиональными, то отдельная статья). Между штольцами и обломовыми, между теми, для кого средство от одиночества и тоски одно — деньги, и теми, для кого единственное средство — водка. Между теми, кто ставит памятники Сталину, и теми, кто — его жертвам, теми, кто вывешивает чучело Солженицына, и теми работягами, кто называет его именем свой буксир. Между массовым человеком, общинным телом, рождающим чудовищ, и человеком индивидуальным. Нет, даже не так: между поющими в хоре и лишь открывающими рот, а также теми, кто просто стоит. Между теми, кто думает: другие поют, и этого достаточно, и молчащими принципиально. Между беспозвоночными и стоящими в полный рост. Людьми-нефть и людьми-газ, и людьми, оставшимися людьми. Городом-крестом и городом-унитазом. Между всеми Россиями, разлетающимися быстрей Вселенной. Между щуками и куропатками. «Правда на правду, / Вера на икону, / А земля да на цветы, / Это я да это ты».

Музыкант выделяет из народа, умоляет замолкнуть, разве что фанатиков, но то отдельная тема, и он о ней, кстати, обстоятельно писал в «Новой».

Нашим разным народам в обозримой перспективе не грозит сплотиться в один (да и надо ли? Раньше все ездили на «жигулях» и читали Пикуля, что об этом грустить?), но воевать друг с другом мы уж точно не обязаны. Шевчук, спевший впервые 30 лет назад «Предчувствие гражданской войны» и много позже заметивший, что на концертах ДДТ работяги весело пританцовывают в обнимку с буржуазией, действительно трудится антидотом. Ластиком, стирающим между Россиями границы. Он творит молитву: «Люби всех нас, Господи, тихо».

Всех нас, Господи.

У меня, моих сверстников к Шевчуку, равно как и к Макаревичу и БГ — море любви и признательности. Но, как к старшим братьям, есть и давние претензии (подражают же, перенимают не у отца — старшего брата). О претензиях не сейчас, сейчас присутствует восхищение с оттенком вопроса и зависти. Понять бы, откуда в человеке сила на такую молитву. Это в шестьдесят, все зная, все видя, не питая ни малейших иллюзий, сколько же надо души?

Рок надо слушать живьем. И вот как раз с Шевчуком долгое время у меня были одни расстройства. Наша комната в студенческой общаге на Большакова,79 в Свердловске была ближней к черной лестнице и самой большой на этаже, поэтому туда заселяли пятерых, а не четверых (жило порой еще больше) и поэтому же тут журфак бухал. Причем одного томления духа факультету журналистики было мало, и в нашей комнате перебывали чуть не все звезды тогдашнего русского рока — и свердловские, и приезжие. Их тащили из Дворца спорта, где гремели концерты, — тот был рядом. Цоя только не удалось. Ну и вот. 1988-й, по-моему, год. Возвращаюсь с ночной смены — работал сторожем на фабрике музыкальных инструментов, а Игорь Аписаров (он пропадет без вести в середине 90-х) говорит: «Только что Шевчук ушел». Я бы не поверил, но еще через день увидел, как спускается сверху (там жили филологини, чисто девичьи этажи) белый, как потолок, и изможденный Никита Зайцев, тогда — скрипач и гитарист ДДТ (он уйдет в 2000-м, Царствие ему Небесное!).

Прошло лет 20, Шевчук по-прежнему помогал жить, даже когда и не до песен было. Человек всегда будет слушать ту музыку, под которую был юн и счастлив. Эмигрант, реальный или внутренний, будет до смерти слушать ту музыку, под которую собирался уезжать.

Если БГ и Макаревич пели все эти годы про меня и мое, пели личное — меня и мое вне времени и конкретного пространства, то Шевчук пел про всех нас, пел народ, страну. Его собрание сочинений — национальный сопромат. Теория защиты (от) Отечества. Нет, ну а что структурирует жизнь? Когда-то книги, сейчас, может, какое-то кино удастся раз в десятилетие, но всегда — пейзаж за окном и песни, которые слышал уже сотни раз, потом они идут в машине и дома фоном, ты можешь их уже и не замечать, как собственный кровоток или то, что уже в твоей спирали ДНК. Ты настраиваешь себя по этому голосу, который с юности с тобой, стал родней родни, лечишь себя им, обнаруживаешь вдруг в себе всплески и реакции, взятые из этих песен. Причем в 80-е еще с бобинных записей не все слова мог разобрать, догадывался, а так и запомнилось… Так вот, в конце нулевых прилетаю откуда-то в Красноярск, захожу домой, окно открыто — начало сентября. И слышу родные аккорды, летящие над городом: на стадионе «Локомотив» — это четыре квартала от меня — идет концерт ДДТ. Пока доехал, опустив стекла, Шевчук уже начал прощаться. Да и ладно. Хотя если ты не слышал рок живьем, ты ничего не понял.

И ведь это чудо. У Башлачева, Янки не могло быть другой судьбы, у Цоя — могла. А Шевчук по своим интонациям (еще раз — «по интонациям», по скорости сжигания свечи, это не рейтинг) — между ними. По идее, уже березка бы вымахала из него метров в десять, и праправнуки тех червей рассказывали бы своим праправнукам, кого ели их предки. Так для чего его оставили нам? Надо видеть его и слушать, а я… Печаль мою компенсировали мне странным образом. Никаких чудес и напрягов с чьей-либо стороны. Жизнь просто уже спустя пару недель подвинула меня так, что я огреб от Шевчука сполна.

На Север наша компашка тогда ходила следующим маршрутом: на машинах до Енисейска, потом до деревни Паршино, это еще верст 40. Здесь разбитая бетонка обрывалась, съедаемая апокалиптическими грязями, дороги никакой до зимы (отношения между временем и пространством, как в том анекдоте: «от забора и до обеда»). Остаток Сибири с пол-Европы приоткрывается отсюда только по зимникам.

А стоял сентябрь. И вот жирные праздничные грязи, в кои обрывается дорога, лежат густым нетронутым слоем, и надежность их представляется незыблемой до второго пришествия, а то и дольше — такой они необыкновенной толщины и консистенции. А нам дальше. Машины оставляем в крайнем у финишных метров цивилизации дворе. Нас тут знают. Друган Серега паркует здесь свой джип задом, мордой к выезду — твердо зная, что ему на ней непременно снова стартовать к новым свершениям. Меня всегда это восхищает: откуда у него силы на такую уверенность?

Дом — на берегу Енисея. И мы уже — на плавсредствах. Недели на две или чуть меньше, особо не загадаешь.

И обычно ведь как: несчастья приходят стремительно, в мгновение. Разрушая тебя. Давя, как бесцельную букашку. А жизненных радостей надо достигать, трудиться. И порой уже не до них, когда, наконец, заслужишь. А тут, подожди немного, счастье вообще грянет неожиданно и откуда не ждешь. Более того, хоть оно и не длится больше семи секунд, задержится. В общем, обрушится, как беда, так же сильно, неотвратимо и надолго.

Возвращались мы в Паршино еле теплые. В тот раз попали прямо во времена пушкинского «Дубровского» (хотя что действительно может здесь поменяться за какие-то два века?), когда рыбацкую лодку называли «душегубкой», главный ветер — Севером: он как раз и случился, а дует с низовий Енисея или 3 дня, или 6, или все 12 — вот и попали под наклонные железобетонные стены дождя и снега. Костенели. Остались без заправки, топливо и лекарство, одно и то же, фасованное по 0,5, кончилось.

Но главное не физика, конечно, совсем другое: сунулись в деревни, и что-то на сей раз уж такая грязь и разор, такие, накажи бог, «хлевы и мерзость запустения» предстали… Добрые русские люди, неспособные даже забор прямо поставить, делающие все очень приблизительно, своих чудесных белоголовых детишек рожающие прямо в эту грязь (стараешься ни к чему не прикоснуться, а выходя из дома, носки выкидываешь), уверенно рассуждали о геополитике, Путине и Обаме. И они же уверенно пожгли охотничьи избушки недавно объявившегося здесь чужака-горожанина, сына его нашли мертвым, лодку — притопленной на сотни верст северней, а мобилу сына — у одного старовера, не догадавшегося выключить.

У костра на пустом берегу кобальтовой реки с нами пару дней тогда провели деревенские ребята. Еще пацаны, в шапках петушком, с алюминиевыми крестиками на грязных гайтанах. Спустя несколько лет узнал, что они в тюрьме. По зимнику в их пустоши, заваленные спиленным и гниющим лесом, заехал тоже городской и тоже незнакомый мужик. Рассчитываясь в лавке, достал «лопату» денег. Они увидели и убили его, когда он вышел, колуном. Гуляй, дранина, на три рубля и выше! (Вот да, не свободен я от этой чуши насчет «соли земли русской»: сколько живу, еду куда-то вглубь, ищу ее, а там порой такой мрак, что не святых выносить — с землей сравнивать надо все и обычной каменной солью засыпать густей густого. А Шевчук, значит, просит Деда в облаках любить вот их, с крестиками и колуном.)

Под конец еще и долго не могли затащить катер на телегу — загоняли ее в воду все глубже, пока сами не искупались. И вот во дворе открываем машину, Серега поворачивает ключ, и из динамиков раздается шевчуковская «Песня о людях героических профессий». «Слышишь, я снова живой…» Потом «Ты не один» и еще что-то его, и еще, и еще. Огнем от живота — по всему этому мороку, по миру животных, зверей и насекомых, по всей этой бесчеловечной природной жизни; и вот это было счастье. Счастье возвращения из нее. Мы еще даже не опохмелились и не оттаяли, еще звенели обледеневшие штаны, еще одежка не задымила. Такая эйфория на ровном месте, разумеется, лишь обманка психики, даже спорить не буду и оправдываться, вся наша жизнь — сплошная психиатрия. Это не важно. Эстетический шок с последующим катарсисом присутствовали реально.

Пробило бы также в тот момент Малером или Дебюсси (при всем уважении)? Киркоровым или Басковым? Может, поэтому «ДДТ» так часто встречается в плейлистах людей героических профессий, тех, кто живет и действует на границе с кошмаром? «Чем ближе к смерти, тем чище люди, / Чем дальше в лес, тем жирней генералы»…Боже, храни этих титанов, эту гордость нации со стальными жилами, наших пожарных, шахтеров и воинов, дальнобоев, водил общественного транспорта, моряков и рыбаков в море и на серьезных реках… Может, поэтому в местностях, где один шансон, перебить его может лишь «ДДТ»? А в прошлом году выпало ехать в большой компании по тому самому зимнику к старообрядцам-беспоповцам часовенного согласия. На заброшенный Обь-Енисейский канал. Шепотом по льду, по замерзшим топям, не более 35 км в час, а за стеклом минус 35. И — от рассвета до заката, и наутро снова. Агностики, никониане, староверы. Мужики всех возрастов. С собой была флешка с музыкой из моей машины, воткнули. Там много всего. От Баха до «Басты». Прокручивали, издевательские реплики отпускали по поводу такого собрания. И — слушали только «ДДТ» и старое, конца 70-х — начала 80-х, «Воскресение». А хитами, многократно повторенными, стали «Облака» Галича в исполнении Шевчука и его же «Русская весна».

Шевчук — это еще и о том, что нет никакой особенной бездны между интеллигенцией и народом, и не за что виниться образованному сословию перед «простым народом», и не стоит перед ним преклоняться, и нет причин для комплексов, пожизненных травм, фрустраций: просто кто-то умеет наводить мосты и разговаривать, а кто-то нет. Талант, и правда, и стоицизм в важных вопросах, и детская искренность — значимы для всех. За интеллигента от Шевчука, может, и в глаз бы, но тут газета, и я о фактах, а не о самоидентификации художника. Его музыка понятна, проста, народна, да. Но не стихи. Это перенасыщенная метафорами поэзия, гроздья, наслоения сравнений, это Серебряный век («По ночам я Сталин, по утрам Есенин»), это не Высоцкий — сравниваю, исходя из их ниш — ведь если кто и «народный» сейчас, как в 70-е Высоцкий с Шукшиным и Бурковым, так это именно Шевчук. Да и Есенин был разный, и народ любил не самый сложный и изощренный его период. А Шевчук почти сразу стал писать так, как пишет, тем не менее его слушают дальнобои и десантура. Пусть критики гадают, какие регистры душ тут задействованы, мне бы в своей разобраться.

И сколько сейчас таковых, из «книжного меньшинства», умеют и смеют говорить с огромной страной, и их голос слышен и не смешон? Кто умеет говорить одинаково ровно с царем и чернью? За гражданственность лирическим поэтам памятники бы ставить: сильные лирики вынужденно, но лучше прочих разбираются в политике. Им бы, конечно, говорить о главном, корневом, о внутричеловеческой проблематике, а не внутренней и внешней политике, ведь власть существует на наших условиях, она такая, как мы, и вопрос всегда лишь в нас — это азбука, но народ не хочет разбираться в себе и не может, он лучше потрындит не о себе, а о своих проекциях — о Путине, Медведеве, Трампе, Украине и т. д. Что ж. Но хотя бы сейчас постараемся обходиться без этого: политика, ее исторические экскурсы столь же безжалостны, как природный мир, и это подступающее чавканье свиней нужно, пока получается, игнорировать, спасение лишь в свободе от этого свинства, а мы живем в свободное время в свободной стране, и хватит об этом.

Общественному темпераменту поэта отдаю должное, но меня особо греет в Шевчуке другое — его раскадровка жизни. Когда она предстает вдруг рельефной, как незнакомое ночное шоссе под дальним светом. Еще такой свет бывает ранней осенью, в нем летят паутинки, он слоится и будто бы высвечивает вещи и лица людей до донышка, до гормональной сути, до совести. «И, как несвежая роса в стаканах, водка мается» или, скажем, ты вдруг понимаешь, что вода гудит в трубах для того, чтобы не было слышно рыданий соседки сверху, и перестанет гудеть только через семь лет, когда та заведет собаку. Понятней объяснить не получится. Нужно просто поглядеть на вещи другими глазами. Отстраниться, смыть наслоения, сдуть надутое. Обсуждая Украину, говорить не о геополитике, а вспомнить Каина и Авеля, «не убий» и «не укради». Посмотреть на все вокруг толстовским мерином Холстомером, шевчуковской «лисой, живьем пламени, / Я так мал, а вокруг все огромное, / И плевать, что ни ружья да ни знамени»… И увидеть то, что уже давно перестал замечать. Этот прием не обязательно позволяет быть точным и сильным, но и стихов великих, и романов без него не бывает.

И мир — с другого ракурса — выходит не альтернативным, он все тот же, но теплей. Север оказывается не проклятой ледяной пустыней, он нужен для того, чтобы птахам было, куда весной лететь. А рыбаки нужны, чтобы зимой делать окна рыбам и показывать, что там, наверху, смешить их. Они и вправду смешные, эти деды в унтах с собранными спиннингами со старинными катушками — как с ППШ наперевес. «Нет ничего, лишь след на поле снежном. / Лед озера, скользнувший в лунку бур, / пол-литра, щука, ее голос нежный: / «One coffee, please, лямур моя, тужур!» Здесь «глотает облака Шагалова коза», горы стоят, стерегут пустоту этих мест, «а на рыбе — удила, в небесах — кадило», здесь «кормят хлеб и верят в соль», «ветрами влекомы зеркала, машины», и стены взрывает нежность, а весна приходит благодаря гомону птиц и рок-н-роллу, и скрипки могли бы умереть от тоски… И пусть не промахнулся Дантес, но смерти нет.

Все так. И тогда ты замечаешь, что всю дорогу по зимнику за машиной летели какие-то совсем маленькие пташки, вились вокруг, периодически садились на нее, отдыхая. И все твое глупое путешествие требовалось для того, чтобы спасти этих птах, привести из точки А в точку Б.

И если продолжать тот же прием, задам свои вопросы.

Откуда берутся музыка и стихи? Как человек вообще придумал их создавать? И зачем? Что в межушном ганглии отвечает за страсть к музыке и необычном порядке обычных слов? Наши государства, армии, парады с фанерными ракетами, подчинение альфа-самцам — ясно, откуда, всему есть аналогии в мире животных. Агрессивность и умение тормозить, любознательность и соревновательность, конформизм и нонконформизм, экстравертность и интровертность, любовь и секс, полигамность и моногамность, гомосексуальность — все это есть и там, у младших братьев. Оттуда же наши непроизвольные улыбки, когда видишь близких тебе, страсть к качелям-каруселям наших детей и наша страсть подкидывать их в воздух или павлинить перед самками (самцами), все ритуалы ухаживаний и строительства гнезда. Поезда всякие, гаджеты, самолеты — это, понятно, от лени, наука — от желания облегчить юдоль, появление живописи легко понять — как же не нарисовать этих замечательных бизонов, отсюда же театр и кино. Танцы и религии, да просто все можно объяснить. Но музыка? Где она в природе, кто ею нас заразил?

Людям то ли повезло, то ли нет, с мелкой моторикой пальцев, с речью, но они такие же, из того же мира, что камни, деревья, звери. Достигнув половой зрелости, самцы становятся необщительны и злы. Отделяют себя в пространстве. Рыси молчат. Яки. Черепахи. Самцы вопят, ревут, кричат, завывают, лишь когда приходит пора спариваться.

А у лягух — почему мы не они? — немы самки. Сказка про говорящую лягушку-царевну — только сказка. Квакают самцы, у самок же вовсе нет голоса, он может прорезаться лишь от невыносимой боли.

А что говорить-то, в самом деле? Кому слова помогли? А уж тем более петь? С рэпом или хаусом, рок-н-роллом или классическими операми сравнивать птичьи цыканья и гыканья, да даже и соловьиные трели можно лишь условно.

Невесть откуда занесенная болезнь оказалась неизлечимой. Инородный вирус побуждает нас — нас в плену у самих себя, стиснутых собой, замкнутых — выбираться из природной нашей сущности к чему-то выше. У Толстого в «Крейцеровой сонате»: «Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение».

«Времена года» великих Чайковского, Вивальди, Гайдна, конечно, так только называются, музыка вся — из иных миров, неприродного происхождения, она вся о другом. И по той музыке, что рождают люди в ту или иную эпоху, что популярна среди них, понятна им, ясно, насколько далеко они ушли от зверя.

И, собственно, сейчас я именно об этом. Музыка была бы абсолютным индикатором, существуй она в безвоздушном пространстве. Вряд ли нам понравимся мы, если взяться о нас судить по многодневному празднованию «золотого полтешка» Филиппа Бедросовича. Наш народ, спору нет, далек от совершенства, но — чтоб настолько? (Надо бы посмотреть, как будут зиять пустотой экраны на днюху Шевчука.) Вот Моцарт и Бах дают нам право думать об их временах лучше, чем они были в реальности. Раньше музыка оправдывала эпохи, сейчас позорит.

Российская «элита», когда-то болевшая Рахманиновым и Скрябиным, проделала огромный путь до Стаса Михайлова и до «Я твой тазик». Экзорцисты, ау! Да, конечно, и Шевчук не Мусоргский и не Глинка, но так он поет совершенно в другом времени, когда в музыку пришло электричество, в уходящую эпоху Элвиса и битлов, и поет он, как и подобает этой эпохе, не для «элиты», а для галерки. Более того — для тех, кто на краю физического мира, на границе со зверем и со смертью. Его постоянная аудитория — солдаты, шоферня, врачи и медбратья «Скорой», бандосы Сибири и Урала и т. д. В его строчках — безнадега, потеря любимых и близких, жесть и нежность, друг без друга не существующие.

А для кого работает вся эта попса, весь этот коллектив талантов, кто их слушатели, вы их знаете? Впрочем, должны же быть в жизни загадки. Вот, скажем, кто голосует за «ЕР»? Бодрийяр когда еще писал: в эпоху потребления попса становится политикой. Кому нужно, чтобы люди выходили из животного анабиоза? Ведь те пацаны с крестиками и колуном могли вызвериться не против случившегося горожанина, а пойти к тем, кто разорил их деревню дотла. «На стене телевизором — тюремная клеть». Сравнение Шевчука вывернуто, как сегодняшняя реальность: государство имеет смысл, если оно сражается со зверем в людях, а не составляет тому дорожную карту, на кого можно вырываться, а кого — не смей.

Только мы, сознательные двуногие, слышим музыку. Равно как и, например, видим радугу — только мы. Нет, конечно, набор звуков объективен, как и оптические явления, как разложение света в спектр призмой. Но музыкой и радугой все становится лишь благодаря нам, мы их творим. Только для нас это может стать красотой и чудом. Все, значит, в нас, все внутри. И если б нас тут не было, и радуг, выходит, не было бы. Их бы просто некому было увидеть и замереть. И музыки не было бы, если б ее некому было слышать и замереть. И Россия без нас не была бы такой. Мы живем в волшебном мире, придуманном нами или за нас. В мире попсы, Путина — не конкретного человека, а всего, что нашей глубоко больной страной олицетворяется этим словом, у нас рыбаками правят щуки, ветер дует, потому что деревья качаются, люди нужны, чтобы вовремя подзаряжать гаджеты, уши машут ослом, а Кремль — народом. «Волосатыми глазами шьют дела, куют детей, / Запрягают летом сани и похожи на людей»…

Все в нас. Классики сдувшегося марксизма-ленинизма абсолютно точно описывали борьбу начал. И человек с гитарой в стране победившего потребительского материализма бьется за идеализм. Поющий нашу страну, он никогда к ней, к массам, к публике не апеллировал, всегда только к душе, к человеку. И такой глубоко ненаучный взгляд на вещи — оптимистичней, жизнерадостней: все не напрасно, мы призваны к бытию, потому что без нас не было бы вовсе ничего. Все устроено просто отлично, лучше, чем можно придумать: только ты в ответе за все. И все противные мнения — отговорки, из собственной слабости проистекающие. Где главная опасность каждому? От Трампа, ИГИЛ, Навального, Путина, депутатки Яровой, пятой колонны? Или в том, что сидит внутри нас самих? Вот с собой и работай. Все в тебе. А они… Какими бы эти «они» ни были, правы они или нет, это наша страна, наш народ, других нас для нас нет. Нужно просто молиться за них за всех. И какими бы ни были теперь наши войны — быть рядом с пацанами под обстрелами и контратаками духов. Это и есть Шевчук.

Есть вещи несоизмеримо выше нас. Выше человека и всех его прав. Но только в том случае, если этот человек сам так решит, а не очередной «властелин колец» за него. По умолчанию же он выше всего от себя производного — демократии, религии, целостности государства, «высших интересов», войны, победы. «Умирали пацаны страшно, / Умирали пацаны просто, / И не каждый был снаружи прекрасный, / И не все были высокого роста».

«А как вас зовут, извините?» — «Юра Шевчук, музыкант».

И что, где твои победы, Российская Федерация? Где твои пацаны?

«У бездомного пса видишь больше ходячей отваги, / Как, подняв свою лапу, он лечит больную страну».

Все устроено еще и потому неплохо, что, согласно Матфею, 19:30, «многие же будут первые последними, и последние первыми».