«Нарастающий итог» — ​именно этот бухгалтерский термин, означающий «текущий результат с учетом всех прошлых достижений», вполне мог бы стать названием для новой книги Сергея Гандлевского (С. Гандлевский. Ржавчина и желтизна. // Предисловия Л. Лосева и О. Лекманова. —​М.: Время, 2017)

В сборник вошли лучшие стихотворения поэта, написанные с начала 1970-х по сегодняшний день. Авторское же название, малопонятное для широкой аудитории, знаменует заключительный этап жизни.

Гандлевский — ​поэт мудрого и храброго смирения. Вглядываясь в довольно мрачную советско-постсоветскую действительность («Мы сдали на пять в этой школе/ Науку страха и стыда»), он ни на что глаза не закрывает, но не спешит и презирать, ненавидеть. Это зрячее неосуждение создает особую интонацию его стихов: «Здравствуй, горе мое дорогое,/ Горстка жизни в железной стране».

Сила позиции Гандлевского в том, что он выносит «из беды, где свежеют сердца» не проклятия, а навыки «азбучной нежности». Искусством иронии он владеет в совершенстве («Когда волнуется желтеющее пиво…»), но ему хватает вкуса им не злоупотреблять. К тому же технику сарказма использует порой столь тонко, что даже специалисты расходятся во мнении: серьезен ли поэт в том или ином случае?

Так, авторы двух предисловий к сборнику цитируют одни и те же строки: «Что-нибудь о тюрьме и разлуке,/ Со слезою и пеной у рта./ Кострома ли, Великие Луки –/ Но в застолье в чести Воркута./ Это песни о том, как по справке/ Сын седым воротился домой./ Пил у Нинки и плакал у Клавки –/ Ах ты господи боже ты мой!»И если первый убежден, что «… в этом нет ни малейшего намека на иронию» (Лев Лосев), то второй категоричен не меньше — ​«конечно, тут не обошлось без иронии и самоиронии» (Олег Лекманов). Как часто бывает в подобных случаях, правы оба.

Даже те читатели, которые не склонны к литературоведческим спорам, или вообще откроют для себя этого автора впервые, сразу заметят, что он — ​мастер точечного удара, яркой, как бы невзначай брошенной детали. «В чистом небе, как чаинки,/ Вился птичий хоровод». А подробная «расшифровка» только одной метафоры, называющей поэта «проточным голосом», — ​готовая монография о поэтическом предназначении.

«Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране/ Приспособить какую-то важную доску к сараю». Помню, как впервые прочел где-то это стихотворение 1987 года, и «важная доска» засела в памяти навсегда. И навсегда осталось загадкой: почему, собственно? Может быть, из-за спрятанной здесь горькой закономерности: только в такой большой, «длинной», «железной» стране личные дела и могут быть столь трогательно ничтожными?

Тема «поэты и поэзия в стихах Гандлевского» заслуживает отдельного разговора. Сборник начинается прекрасными «Стансами», которые вполне могут быть пособием-напутствием для начинающих стихотворцев. Где таланту не нужно приглашений («А что речи нужна позарез подоплека идей/ И нешуточный повод —​так это тебя обманули»), но если начал, тогда, по Гандлевскому, «как под пыткой, вне школы и без манифеста».

В концовке стихотворения «Весной, проездом, в городе чужом…» показаны два основных этапа развития любого поэта. Автор относится к тем из них, которые первую стадию, может быть, и проходили, но, к счастью, незаметно для аудитории:

Ну дай же верности невесть чему Торжественную клятву, трудно, что ли? Патетики не бойся, помяни Честь, поднебесье, гробовую доску. А нет —​закрой глаза, чтобы в ночном Пустом дворе воскресло невредимым Всё то, что было деревом, окном, Огнём, а стало дымом, дымом, дымом…

Отказываясь от пафоса, Гандлевский берется за самые острые, болезненные темы. Например, говоря о смерти матери и называя Бога «известным автором», ропщет: «Либо Он что-то в виду имеет, но сказать не умеет,/ Либо Он ситуацией в принципе не владеет».

А убедительнее всего поэтическая зрелость Гандлевского проявляется в способности создавать на странице особого рода тишину. Тот момент, когда «самое-самое… присвоит минута молчания», и каждый читатель сможет помолчать о чем-то своем, личном.

Думаю, что в этой тишине прячется и секрет притягательности его стихов. Гандлевский сформировался как автор на «закате советской империи». Поэт перерыва, разлома, провала, исторической и социально-общественной паузы, он принадлежит к тем, кто наиболее пронзительно, глубоко выразил саму атмосферу, дух, эстетику и философию безвременья. Когда «…с окуджававской пластинкой,/ Староарбатскою грустинкой/ Годами прячут шиш в карман».

Когда декорации настоящего не вызывают ни почтения, ни доверия, несмотря на их внушительные размеры. А будущее, на которое можно было бы опереться, слишком далеко даже для того, чтобы его как следует разглядеть, тем более — ​начать в нем обустраиваться.

Этот разрыв не преодолен и сегодня, в символический для страны год выхода книги. Потому, боюсь, лучшим стихам Сергея Гандлевского предстоит еще очень долгая и счастливая жизнь.

Арсений Анненков, для «Новой»