Не могу сказать, что вопрос «как вырастить ребенка нравственным в безнравственном обществе» — принципиально новый для человечества. Я не знаю в его истории кардинально более нравственных времен, чем нынешнее время.

Буквально сегодня мне попался на глаза мем про Амстердам — город греха: нет, утверждал мем, Амстердам — это город свободы, но в условиях свободы большинство выбирает грех. И в этом есть грустная правда.

Когда я была совсем молодая, я спрашивала своих учеников: что такое свобода? И все, как один, отвечали: свобода — это когда я могу делать все, что я хочу. Ни один из них не задумался тогда о том, что свобода — это ответственность, что у свободы есть границы.

Разумеется, есть общества, которые пытаются контролировать нравственность их членов — но тогда грех оказывается сладким запретным плодом, а повсеместное фарисейство приводит к тому, что мыслящих людей тошнит от слов «традиция», «нравственность» и «благочестие».

Когда легче растить детей? Когда грех доступен, прост и понятен? Или тогда, когда он манит запретностью? Когда вокруг тебя сплошные праведники, а грешников сжигают на кострах или когда вообще не принято никого и ничего стесняться? Когда, в какое историческое время растить детей было легко?

Иные времена были труднее прочих. Не знаю, степенью ли своей безнравственности (как ее измерить?) или физической опасностью для выживания этих детей. Или, может, скудностью ресурсов (в том числе душевных ресурсов воспитателей — они тоже не боги, им тоже тяжело). А мы, обычные родители, — не корчаки и не макаренки, и нет у нас ни мудрости, ни ясного понимания своего родительского предназначения: растить ли ребенка в соответствии с высокими принципами или «применительно к подлости» того времени, в котором этому ребенку жить?

А посмотришь на практике — противоречие это оказывается ложным. Нет никакой дилеммы. А есть простое и вечное: делай что должен, и будь что будет. Ребенок — человек со своим свободным выбором. И с некоторых пор на этот выбор нельзя повлиять. Нельзя запретить. Но всегда можно разговаривать. Всегда можно убеждать.

И мы никогда не знаем, удалось ли нам убедить. Дало ли какой-то плод то, что мы сеяли, — взошло ли хоть одно семечко из тех, что мы пригоршнями сыпали, сыпали, сыпали? Иногда мы узнаем об этом случайно, спустя пять, десять, двадцать лет. Иногда вовсе не узнаем. Значит ли это, что не надо сеять?

Что мы можем? Не так уж много. Делиться своим пониманием мира. Разговаривать разговоры — не о школьных оценках, а о чем-то совсем другом, вот хоть о счастье. Что мы можем? Думать, работать и жить в присутствии этих детей, а они будут смотреть на наш опыт, анализировать его и тоже думать.

Мы можем быть со своими детьми, когда им трудно. Стоять рядом, не подменяя их собой, но всегда наготове — подстраховать, если надо, подсказать, если просят, а то и спасти, если придется.

Мы можем выращивать в детях внутренний стержень. Достоинство, да, и ясное понимание «я — человек, я достоин уважения». И «ты — человек, ты достоин уважения». И показывать им, что это — закон, что это нормально и правильно. И учить. Учить оценивать ситуацию. Оценивать свои ресурсы. Понимать свои цели и задачи: вам шашечки или ехать? Ехать любой ценой? А со свастиками вместо шашечек? А граница где? Где тот момент, где мы сами скажем — нет, хватит им уступать дорогу, мы больше не позволим?

Что мы можем? Можем задавать вопросы. Человек думает не тогда, когда мы ему объясняем, как надо, а когда сам хочет нам объяснить. Пусть думает.

Что мы можем? Быть людьми, а не воспитателями. В отношениях с детьми предпочитать человеческое дидактическому, живое — воспитательному, настоящее — учебному.

Что мы можем? Много — быть людьми, быть собой, любить и надеяться.