Когда мама его рожала, отец в ожидании ареста сидел на чемоданах. Но отца не арестовали. В 1938 году просто уволили с работы. А начальников отца постреляли.

Петр Иванович Голышев был чистый хозяйственник, разумный, честный человек. Наверное, осмотрительный, говорит Голышев. Но без подлянки.

Мама — Елена Михайловна Голышева — замечательная переводчица. Родители рано развелись. И Голышев остался жить с отцом.

Когда спрашивают про «детей 1937 года» — большое литературное поколение, родившееся в том году, от Битова и Ахмадулиной до Распутина и воспринимает ли он себя как его часть, Голышев отмахивается: «Я вообще себя как часть чего-либо не воспринимаю, кроме страны. И насчет конкретно поколения 1937 года не знаю, я знаю, кто примерно мои сверстники. Действительно, среди них много больших людей — Герман, Вампилов, Бродский чуть помоложе. Но насчет поколения…» И дальше — о родителях — очень серьезно: «Мне кажется, это еще была инерция незадавленных людей, когда нас тогда рожали. У них еще все это не въелось».

А отчимом стал Николай Давыдович Оттен — сценарист, критик, мемуарист, издатель и составитель знаменитых «Тарусских страниц». Оттен был активно добр. Если кого-то надо вытаскивать, спасать — у него просто азарт появлялся. В тарусском доме мамы и отчима подолгу жили Надежда Яковлевна Мандельштам, дочь Цветаевой — Ариадна, был прописан опальный писатель Фридрих Горенштейн. (Однако никакого зацикливания на знаменитостях: «Я их видел, иногда разговаривал. Но вращались они там друг с другом. Я на речку больше ходил». И еще как-то сказал: «Восхищаться могу, преклоняться не умею».)

В том тарусском доме Иосиф Бродский спасался от ареста. В Питере за Бродским уже гонялись (январь 1963 года), и Ахматова отправила его в Тарусу. Сказала: «Меня они не любят, а вас примут».

Голышев вспоминает, как на тарусской даче, за стенкой его комнаты, Бродский все время гудел: «Это он стишки так сочинял. Но сначала обходился без слов и гудел. А мама моя говорила о нем: «Вот еврейская сила!» Она умственную и эмоциональную силу имела в виду».

Впрочем, тему дружбы с Бродским Голышев развивать не любит. Бродский еще был жив, когда Голышев говорил мне в интервью: «Зоя! Давайте о Бродском как о Некрасове». То есть — очень коротко, очень отстраненно, только как о поэте и личности.

…Пушкин писал: «С Гомером долго ты беседовал один», имея в виду Гнедича и его переводы. У Пастернака: «Пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По».

Булат Окуджава, по собственному признанию, прошел через увлечения многими американскими писателями, но остались Фолкнер, Вулф; Фазиль Искандер учился у Фолкнера смелости, с которой тот выплескивает на поверхность романов темные подсознательные стремления своих героев; Василий Белов как стилист любил Стейнбека; Михаил Рощин уверял, что в судьбе любого писателя открытие Фолкнера сыграло свою счастливую и сокрушительную роль… А всех этих, как и многих других ведущих англо-американских писателей, переводил Голышев.

Кстати, Бродский восхищался голышевскими переводами Фолкнера, часто повторяя, что Голышев этими переводами обновил русский язык. Но Голышев сказал мне, что если кто и обновлял, то Фолкнер, и прежде всего сознанием, естественно, неотторжимым от языка.

Среди профессионалов авторитет Голышева очень велик. А просто читающие книжки — не все с ходу вспомнят. Но Виктор Петрович смеется: «Переводчики, как звукооператоры кинофильмов. Если полная лажа — тогда видно, а если нормально — на вторых ролях». Перевод тем лучше, чем призрачнее его посредничество, считает Голышев.

И это ведь не только про перевод. Очень не хватает позитивного призрачного посредничества нашей, к примеру, политической жизни, на сегодня она вся — хаос злобствований и пафосов, каждый из которых в истине.

Короче, если захотите от Виктора Петровича Голышева разговора «на злобу дня», он расскажет «про ужас дня».

И да услышан будет.

Голышев. Прямая речь

Когда умер Сталин, я не плакал. Мой приятель заплакал, мы пришли в школу, а нас не пускают, и он заплакал. А я ему сказал: «Ты что, дурак, хорошо же, школу пропустим».

Хотя мы все тогда были сталинистами. И я — тоже. Поскольку нам впаривали, что без него ничего не может быть…Поэтому когда он помер, то, конечно, было какое-то такое чувство…ну, не то что опасности, но тревоги, что же теперь будет…При всем при том знаешь, что науки гуманитарные — отвратительная ложь, это я лет с тринадцати чувствовал…И знаешь: того расстреляли, этого посадили… Все это происходит, а самый главный вроде ни при чем. Такая была пропаганда. Как-то не соединялось: расстрелы и Сталин. Но это для дурачков малолетних не соединялось. А для взрослых, нормальных, не сумасшедших, — все прекрасно соединялось. И какие-то старики, я думаю, его ненавидели.

После Сталина власть — это уже не один человек, а целая пирамида. И теперешний начальник страны не сидит на пустоте, он сидит на пирамиде, которая доходит до самых нижних слоев.

* * *

Я учился в третьем классе, когда в доме отчима поселился отставной критик Гурвич. Ну, негде было мужику жить, его и пристроили (тогда все время кто-то кого-то куда-то пристраивал). Гурвич в 1937 году написал большую разгромную статью о Платонове. А после войны сам попал в космополиты, в буржуазные эстеты. Потом его удар хватил… Бумеранг прилетает.

После статьи Гурвича в 1937-м Платонова не тронули. Его печатали. Потом перестали. Потом опять печатали. Накрылось это все в 1946 году. После платоновского рассказа «Возвращение».

Когда я учился в третьем классе, а Гурвич попал в буржуазные эстеты, я видел: этот Гурвич — добрый человек. Это потом я уже понял, что бумеранг к нему за Платонова прилетел, но все равно злодеем Гурвич не был.

А фамилию Платонов я впервые в 1962 году от приятеля услышал, который узнал о нем из Хемингуэя. Хемингуэй, прочитав Платонова, написал: «Вот у кого надо учиться сжатости». Я пошел в библиотеку, взял «Реку Потудань». Книжка, кстати, была 1937 года издания. Очень понравилась.

* * *

Самое страшное, если нищета тут начнется. Революции 1917 года не было бы, если бы не чванство богатых и дворян и не пренебрежение к нижним. Пренебрежение к низам и сегодня осталось. В этом смысле ничему не научились.

В богатых странах, где сильное профсоюзное движение было, давно поняли, что надо кусок откидывать. Форд стал так платить своим рабочим (не забывая при этом их эксплуатировать), что они смогли его машины себе покупать. А когда ты просто сам тупо наживаешься… Может, кто на нефти сидит, у них и хорошие зарплаты…Но высокомерие по отношению к бедности у нас прежнее.

* * *

В то время, как у нас был Иван Грозный, у них — Шекспир.

***

Принципы — часто лишь способ экономить умственную энергию.