С этих «просветов мрака» роман «Пограничная любовь» и начинается («Звезда», № 3, 2017). Нас усаживают перед киноэкраном, включают некую «поцарапанную пленку с помехами», и мы — вместе с автором — пытаемся среди царапин и помех разглядеть хоть что-то. И из этих едва различимых обрывков, из «крупного снега, дырявищего пространство» постепенно складывается история, в которой многое приходится додумывать самому — пленка-то рваная.
Роман таллинской писательницы Елены Скульской, опубликованный в мартовском номере журнала «Звезда», — это роман пограничных состояний. Все происходящее в нем балансирует на грани между сном и явью, реальностью и гиперболой, выдумкой и правдой. Здесь в любую секунду может произойти что угодно, и даже то, чего и предположить нельзя было. Здесь, например, Пушкин читает стихи зайцу, русалка скучает, сидя на елке, Вашкевич раздирает на части Нику Стасину на обыденном собрании коллектива театра, Анечка отгрызает пальцы у Ванечки, а из-под широкой юбки императрицы Екатерины «выползают и разбегаются на четвереньках маленькие мужчины, похожие на тараканов». И трудно сказать, чего же здесь больше — киношного сюрреализма Дэвида Линча или бытового абсурда обэриутов с Хармсом во главе.
Сюрреалистическая фрагментарность свойственна и принципу, на котором основана композиция романа. Так, бытовая зарисовка превращается в отрывок из пьесы, затем в оперное либретто, в дневниковую запись, в анекдот, во фрагмент сценария и так до бесконечности. В этом параллельном сюжете жизнь автора сценария (пьесы, оперы…) и жизнь героев часто пересекаются так, что разделять их нет ни смысла, ни возможности. И в общем-то, непонятно, что более абсурдно и фантастично — реальность с кровожадными театральными режиссерами или создаваемый героем-автором текст.
И тем не менее череда превращений ведет читателя вдоль одной линии. А главная линия здесь все-таки любовь. Любовь разная. Любовь между героями: автором сценария и Митей, персонажами Ольгой и Владимиром, даже между Петром Первым и Екатериной. Любовь к литературе — и, возможно, именно поэтому в романе множество цитат, размышлений, мнений о Пушкине, Лермонтове, Гамсуне, Чехове, Шекспире, Толстом, Достоевском и т.д. Любовь к земле, в конце концов, к Эстонии, к Таллину — и это один из самых частых рефренов в книге. Вот только вся эта любовь — неустойчивая, переменчивая, «пограничная». У каждого проявления такой любви — свой противовес. Иногда языковой — как любить, «по-дедовски» или «махаться»? Но чаще ситуативный, смысловой, заставляющий сомневаться, искать доводы для оправдания своей любви, как будто чувство можно объяснить разумом.
Скульская, конечно, не зря с самого начала погружает нас в мир кино и театра. Весь текст романа составлен из инсценировок. Меняются декорации, костюмы и жанр, но всегда остается ощущение сцены, на которой случается жизнь. И зачастую главные герои здесь существуют как фон, необходимый для демонстрации всего самого интересного — мелких сцен, коротких диалогов или застывших образов, из которых и выстраивается узор ткани повествования, атмосфера текста. Так, например, в одном из эпизодов, пока герои — Ольга и Владимир — целуются, спрятавшись в декорациях тесного магазина, оказавшиеся на авансцене продавщицы говорят о смерти. В другом — мы, посмеиваясь вместе с Ольгой и Владимиром, наблюдаем, как на переднем плане появляется пара врачей, уплетающих пирожные, — анестезиолог с кардиологом. В третьем — появляющийся лишь на несколько абзацев эстонец Юку-Калле только и успевает, что рассказать жизненный анекдот. И так далее.
При всей своей, казалось бы, внешней фантасмагоричности, роман, на мой взгляд, фантасмагорией все-таки не является. Да, струны натянуты до предела, палки перегнуты, равновесие сбито, оптика искажена, но все здесь похоже на жизнь. Это как выпадающие старухи у того же Хармса. Одна выпавшая старуха — выглядит реалистично, две старухи — уже загадочная закономерность, а три и более — хаос и абсурд. Однако ведь этот хаос и абсурд вовсе не означает, что именно так не происходит на самом деле.
Помню, как проходил однажды психологический тест, в котором предлагалось прочесть текст из «испорченных» слов. Слова эти были с перемешанными или отсутствующими буквами, написанные наоборот или поставленные в неправильном падеже. И, несмотря на все уловки, текст из этих слов все равно читался и понимался. Человеческое сознание — это, конечно, удивительная штука. Мы, например, легко видим пейзаж в массе, казалось бы, небрежных и внешне беспорядочных мазков художника. Роман Елены Скульской «Пограничная любовь» — он как раз такой: с рваной ритмикой, с отдельными «просветами мрака», но чем дальше отодвигаешься, тем больше расплывается мрак, а просветы сливаются воедино, и картина вдруг становится видна целиком.
Илья Одегов — специально для «Новой»
