Дорогой Дмитрий Андреевич!

События 26 марта потрясли меня не выходом молодых, поразила педагогическая вакханалия.

Первая мысль: обратиться с письмом к учителям. В мозгу торчало одно-единственное слово: «Остановитесь!» Наконец, вспомните, что название нашей профессии восходит к фигуре вселенского масштаба.

Как бы нас ни унижала власть, но, закрыв дверь классной комнаты, оставшись один на один с учеником (тоже великое слово), ты — учитель — ответствен не перед властью, а перед конкретными детьми. Тебе выпала честь провести их дорогами науки и культуры к тому, что называется, как говорил мой двенадцатилетний ученик Яша Вебер, «человечеством».

Помочь ребенку стать таким, каким замыслил его Творец.

Школа сегодня не единственный социальный институт решения этих задач. Тем сложнее наша миссия.

Удивил логосэтих полуграмотных воспитателей, по недоразумению называемых учителями.

Но был момент, когда я даже встревожилась за них: как после таких воспитательных пассажей они войдут в класс? Как посмотрят в глаза ученику? И, наконец, какова будет цена сообщениям такого учителя?

Стоеросовая дура, я хотела их предупредить: связка «учитель—ученик» уже порвалась. И, как учит опыт, восстановлению не подлежит. Репрессии тут не помогут.

Хотела поделиться опытом борьбы новосибирской школы № 10 за своих учеников. Борьбы с КГБ. Местная «Лубянка» (а стоял перестроечный год 1989-й) решила, что пятеро наших учеников состояли в молодежном подполье. Да, они ежегодно ходили на митинг солидарности с политзаключенными 30 октября. Их не раз избивал майор Тараскин. Гордился тем, что является специалистом по отбитию почек у демонстрантов.

Как боролись с КГБ? Просто! Директор школы Наталья Ярославцева потребовала, чтобы все следственные действия с учениками проходили в присутствии классного руководителя Валентины Гороховой. Учительница в полной мере вкусила атмосферу полуподвального помещения, где раньше шел расстрел арестованных. Оказалось, что та эпоха не ушла. Произошло лишь видоизменение ее формы. Но учительского бесстрашия Гороховой было не занимать.

Как же вы позволяли полиции забирать детей из школы? Как после этого рассказывали про тангенсы и котангенсы? Как читали Пушкина и Толстого? Как спится вам, кому родители доверили свое дитя?

Был ли у меня горький опыт? Да, был. Однажды впустила следователя на урок. Был замысел: показать ему, на кого он руку поднял. Это были диалоги с Мишей Юданиным. После урока подошел ко мне ученик и произнес речь, свидетельствующую о том, что молодые люди опережают нас в понимании процессов, происходящих в стране.

— Вы решили помочь нашим ребятам. Поступили опрометчиво. Следователь понял, что Юданин — их мишень.

Не пускайте следователя на урок!

Вот такие речи я и произносила про себя.

Но как-то, услышав, что говорят «патриотические» воспитатели, поняла: взывать к их профессиональному долгу бесполезно.

На самом деле учитель прошел свою школу воспитания. Школу агрессии ко всему и вся. Школу ненависти к тем, кто был с нами в родстве.

Идеология сурковских «нашистов», распинавших Людмилу Алексееву и Бориса Немцова, овладела учителем.

Помню этих «нашистов». Получала их удар по своей башке. Но и тогда на Триумфальной площади поражал их дремучий, чудовищно плоский язык. (Помните Иосифа Бродского: «Падение нации начинается с падения языка»!) Возникал вопрос: как жить-то они будут?

Живут! Еще и как. И этот учитель, поносящий ребенка, спит спокойно. И не поперхнется, произнося гнуснейшие слова. А директриса отчитается перед православной Васильевой о патриотическом воспитании.

Но есть еще что-то в реакции учителей, что не укладывается в рамки образования. Сегодняшний Песталоцци уже сотрудник охранки? И как это явление называется? Моя подруга Наталия Фиш заметила точно: «Предательство взрослых».

События 26 марта продемонстрировали непреложный факт: мы не знаем тех, кого учим. Или делаем вид, что знаем.

У детей есть другой учитель. Могущественней школьного.

Это:

ВРЕМЯ, В КОТОРОМ ОНИ ЖИВУТ.

Жизнь, которую они проживают. Так что все попытки превратить школу в тотальный институт воспитания все равно не приведут ни к чему.

26 марта возвращает нас к событиям трехлетней давности. Это был, возможно, первый протест младших школьников. Он же был сигналом о движении малых сих. Уже в 2011 году жители Кострецкого поселения забили тревогу. Школу могут закрыть. Ответом на эту тревогу стало вранье властей всех уровней: от районного до областного. Борьба за спасение школы охватила жителей всего Кострецкого поселения. Об этом писала наша газета.

И вот 17 октября 2013 года по требованию жителей приезжает глава района В. Елиферов.

В зал, где идет собрание, входят дети. Десять человек (3-й, 5-й, 6-й, 8-й классы). Восьмиклассник в единственном числе. В руках плакат — протест против закрытия школы.

Глава администрации предлагает протестующим сесть. Ответ: «Мы молодые, постоим».

Вот что мы забываем: они — молодые.

А теперь о нас, взрослых. Все мои знакомые, даже ближайшие друзья, были убеждены, что детей кто-то спровоцировал. Есть такая ходячая фраза: спекуляция на детях.

Допустить, что дети вышли по своей воле, никто не мог.

Мотив у детей был один. Мотив великий и по сути своей гражданский. Спасти не просто школу, спасти свою деревню.

Я говорила с каждым в отдельности. Спусковых механизмов протеста было много.

Один увидел, как плакал его трехлетний брат, узнав, что тети Вики уже не будет. Он еще не успеет проснуться, а уже: «Тетя Вика, тетя Вика!» (это воспитательница малышовой группы, которая располагалась в школе).

Другой испугался, что из деревни уедут люди. У этого девятилетнего мальчика была мечта — превратить города в большие деревни. И чтобы непременно были леса.

Третий был озадачен тем, как первоклашки будут добираться до автобуса во тьме. Автобус в деревню не заходит. В деревне нет ни одного фонаря. А если дорогу заметет?

Четвертый увидел, как две первоклашки в голос ревели, что их первой учительницы, которую они полюбили, в школе не будет.

Пятый озабочен судьбой любимой технички тети Любы. Останется без зарплаты и пенсии. Живет одна. Помочь некому. Вот и корову пришлось отвести на мясокомбинат…

Протест был замыслен задолго до собрания. Больше всего боялись, что узнают взрослые.

И все-таки, как пришла идея протеста? Ларчик открывался просто. Они знали о своих правах. В их руках был документ: дневник, где написано, что ученик имеет право «на свободу совести и информации, на свободное выражение взглядов и убеждений». Это типовое положение об образовательных учреждениях.

Проблема для моих собеседников была одна: форма протеста. Решили выйти на улицу с плакатом.

И они вышли.

В коридоре школы кто-то из взрослых (не учителей) сказал им: «На улице никого нет. Ваша судьба решается там, где собрание».

Итак, протестанты встретились лицом к лицу с властью. Каждый, с кем беседовала, сказали определенно: «Страха не было!»Но что-то меня останавливало сразу принять эту версию.

В беседе с одиннадцатилетним мальчиком я попыталась ситуацию спроецировать на себя.

— Вот я вышла с протестом. Но я оказалась не в толпе митингующих, где все свои, а столкнулась лицом к лицу с тем, против кого выступаю. Не с абстрактным понятием «власть», а с живым конкретным человеком, находящимся передо мной. Вот он сидит в президиуме собрания в окружении чиновников. Допускаю, что страха может не быть, но нечто вроде смущения я бы испытала.

Мой собеседник держал паузу. Наконец сказал: «Это было что-то вроде ненависти». Потом с уверенностью: «Да, это была ненависть».

Все-таки детство надо проживать как детскость.

А через несколько дней в Кострецы прибыла полиция для изучения природы несанкционированного митинга. Скрытые и явные шаги преследования слегка наметились, но свернулись. Подал ли кто-нибудь сигнал сверху или решающую роль сыграл факт активной роли всего Кострецкого поселения? Такой активности ни в одной деревне, в которых бывала, не видывала. Казалось, деревня очнулась от спячки. Доминантной силой этого пробуждения стал родительский инстинкт.

Итак, страха не было? Могли ли эти детки знать, что в умах депутатов Госдумы уже зрел закон об уголовной ответственности с двенадцати лет. Будь принят этот закон тогда, кто-то из митингующих уже сидел бы в кутузке.

И снова вспоминаю своего ученика — «подпольщика» Сережу Гричушкина. У него, семнадцатилетнего, страх был. «Там (в КГБ. —Э. Г.) возникает животный страх», — сказал он мне. А потом я получу сочинение о том, что страх возникает не столько перед властью, сколько перед будущим, которого может не быть.

Но ведь и кострецкие митингующие тоже что-то говорили о потере надежды на будущее. Что бы о ней, надежде, ни говорил наш великий сиделец Варлам Шаламов («надежда — это кандалы»), закрытие школы означало утрату надежды на жизнь деревни. На свой родной дом.

«Патриотическое воспитание школьников», вышедших 26 марта, побудило вернуться к кострецкой истории еще раз. Хотелось узнать, как «воспитывали» после митинга смельчаков.

И вот я снова в Кострецах. Спрашиваю учительницу Александру Дроздову, ту, которая лишилась своих первоклассников. О ней и плакали девчушки. А она не сразу понимает, о чем спрашиваю. Я повторяю.

— Да вы что, Эльвира Николаевна, как это можно? Они ведь — за школу.

Именно эту фразу: «Мы же — за школу», — сказал один из мальчиков, абсолютно убежденный в том, что дело с митингом правое.

К чести местных властей, преследований ни взрослых, ни детей не было.

Тогда, в 2013-м, я размышляла о том, почему В. Елиферову не пришла мысль поговорить с детьми. Один на один. И не стал бы тогда, может быть, десятилетний «бунтовщик» спрашивать: «Может ли быть власть честной во всей стране?» Допускал все-таки, что где-то честность еще есть.

Прошедшие три года внесли такие коррективы в тандем «народ и власть»,что кострецкая история, взбудоражившая журналистов, сегодня кажется идиллической.