Сам я этого не видел, потому что посещаю церкви из эстетических, а не нравственных соображений, но мне рассказывали знающие люди, что иногда по воскресеньям в храмы, особенно на Юге и в протестантские, прихожане приносят порнографические журналы.

— Вы только посмотрите, — ​говорят они, передавая раскрытый журнал друг другу, — ​на этих грешниц, и на этих, и на тех. Куда, спрашивается, катится современный мир, если такое печатают и продают на каждом углу, включая тот, что у бензоколонки.

В Нью-Йорке жизнь с Трампом часто напоминает такие сцены. Друзья, кроме отколовшихся после выборов, прилипли к новому президенту и не оставляют его ни на час.

Конечно, он первый начал. Отвязанная пушка, Трамп угрожает кораблю государства, вызывая на себя шквал скандалов. А когда его не задирают, он плодит их сам.

Я даже представляю себе, как это происходит. В жуткий предрассветный час, когда, как верят китайцы, завязывается сюжет дня, и человеку вредно за ним подглядывать, президент, мучаясь, как я, бессонницей, бродит в роскошном халате, считает обиды, прислушивается к своим дремучим инстинктам и думает, как отомстить миру, начав с кем-нибудь войну. Он ведь привык, чтобы его обожали, как это было до выборов, когда сторонники на особых митингах признавались Трампу в любви громко и матом. Но теперь, став президентом всех, а не некоторых американцев, он узнает о себе много неприятного. В первую очередь — ​от журналистов, которых считает и обзывает «врагами народа». Вспоминая о дерзких атаках, Трамп, пользуясь тем, что в эту звериную пору его некому схватить за руку, не выдерживает и отправляет миру очередной твит, которому утром будут удивляться все те же газеты.

Чтобы поспеть за Трампом, «Нью-Йорк Таймс» была вынуждена приставить к президенту не одного, как обычно, а двух репортеров, чтобы они, работая посменно, не пропустили новую бурю, которую жадно ждут читатели газет. То есть — ​мы (поклонники Трампа газетам не верят и их не выписывают).

Но каким бы ни был президент, нельзя следить за его проделками без отрыва на собственную жизнь. Для того, собственно, американцы все и затеяли, чтобы раз в четыре года выбрав себе начальство, вернуться к своим делам, а не государственным.

— Америка — ​не демократия, — ​объяснили мне, когда я в нее переселился,— где каждый занимается политикой, а республика — ​где ее оставляют лучшим или тем, кого выбрали.

С Трампом этот номер не проходит. Хотя выборы давно закончились, а до следующих еще далеко, страна непрерывно живет в нервном ожидании взрыва, который одни называют «войной», а другие — «импичментом». Не в силах отвлечься, наиболее заядлые из болельщиков сторожат новости о Трампе за столом и в постели. Каждую минуту залезая в Сеть, чтобы узнать, не натворил ли наш чего-нибудь нового, они приобретают опасную зависимость от Трампа.

По-моему, спасение — ​в иммунитете, заработанном отечественным опытом. Я-то хорошо помню, как все это было во время застоя. Вопреки названию мы тогда чаще не стояли, а сидели — ​на кухне за водкой, упиваясь повседневными гадостями советской власти. Изо дня в день, не замечая безнадежной монотонности этого времяпрепровождения, мы перечисляли проделки и преступления режима, находя утешение в том, что мимо нас они не проходят.

Тогда я сумел сбежать от кошмара — ​еще задолго до того, как это попыталась сделать вся страна. Но сорок лет спустя политика меня нагнала и опять пытается взять в заложники.

— Единственный выход, — ​объявил Барри, — ​бидермайер.

Будучи американцем, он не знал, как жить в стране, отгородившись от нее баррикадами книг и бутылок.

— Бидермайер, — ​согласился я, ибо, давно присматриваясь к этой школе на случай кризисов, прочел все шедевры ее авторов, изучил холсты ее художников и купил себе в кабинет кушетку, без которой не обходился ни один ее интерьер.

Бидермайер наступил после Венского конгресса, когда уставшая от революций и наполеоновских войн Европа погрузилась в политическую апатию и гражданскую безвольность. После того как граф Меттерних уговорил изрядную часть своих современников игнорировать правительство и заниматься исключительно собственными делами, в Европе восторжествовал бескрылый стиль, разменявший предыдущий пафос на мелкие радости мещанского благополучия. Считаясь реакционным и бездарным, бидермайер заслужил дурную славу у критиков и любовь у остальных. Это искусство проникало в недра жизни и заразило ее невысоким, но добротным благодушием. Таким не хвастаются, с таким живут, обставляя быт тяжеловесной мебелью.

Между парадным классицистическим ампиром и романтической викторианской готикой бидермайер создал специальную обстановку для уюта. Не столько удобная, не столько рациональная, не столько дешевая или полезная, она устраивала домашнюю жизнь, признав ее единственно стоящей и достойной.

Как раз такой мебелью была обставлена вся литература Гоголя, но больше всего она подходила «Старосветским помещикам». Эта гениальная и, кажется, единственная в нашей словесности удавшаяся идиллия раскрывает суть бидермайера и скрывает его трагедию. Бесконфликтное существование гоголевских помещиков не нуждается во внешних угрозах своему благополучию просто потому, что внутренние страшнее и неизбежнее. Когда мы живем в мире с собой и окружающим, яснее слышен гул времени, приближающий кончину.

— Убийство, — ​говорил поэт, — ​это тавтология.

Замазывая правду штукатуркой бидермайера, мы заключаем перемирие со страхом и делаем жизнь терпимой.

Лучше всего, пожалуй, об этом знают в немецкой Европе, которая, собственно, и создала комическую фигуру «простодушного господина Майера», эпонима целого течения. Характерно, что до сих пор самый любимый, хотя, разумеется, не лучший, художник этих краев — ​Карл Шпицвег. Изображая мир с незлой ухмылкой, он всех писал похожими на Пиквика. Кроме того больного поэта, который лежит одетый на кровати и, защищаясь зонтом от протекающей крыши, считает слоги гекзаметра. Я сам делил с ним комнату, пока жена, боясь, что он на меня плохо влияет, не спрятала картинку от греха подальше. И напрасно. Творцы и любители бидермайера не признавали грехов и не допускали их в свое искусство. Оно служило по-другому, закрывая нам глаза на действительность, когда та становилась чересчур омерзительной.

Не смея оправдывать, я не могу не восхищаться тем венским синологом, который узнал о Франко-прусской войне из китайской газеты.

Это не значит, что я призываю к смирению, недеянию, или — ​к политической индифферентности, или — ​к безразличию к скверне. Не дай бог.

Пусть каждый, возделывая свой сад, заботится о прополке общего — ​в доступной ему форме, мере и зоне. История показывает, что зло уступало давлению хромой судьбы и людской воле даже тогда, когда в это не мог поверить никто, кроме Солженицына. Тем более в Америке, где явление Трампа мобилизовало общество так, говорят старшие, как это было лишь во Вьетнамскую эру. Что говорить, я сам написал в «Новую» 17 эссе про Трампа и не отчаялся, несмотря на то что его все равно выбрали. Жизнь состоит и из борьбы. Но в этом «и» все дело.

Бидермайер — ​не эпоха, не идеология, не стиль, а фаза в эволюции, передышка, антракт, существующий для накопления внутреннего добра, не исключая кушеток для уюта. Тем и хорош бидермайер, что он не позволяет власти, как бы ее ни звали — ​Трамп или Путин, захватить нас целиком.

— Маленький тиран, — ​писал Кастанеда, — ​тот, кто заставляет нас все время о себе думать.

Но ведь и большие тираны ведут себя, как маленькие, когда требуют к себе неотлучного внимания. В сущности, это и есть цель тоталитаризма: заменить собой все внешнее и внутреннее — ​будь то любовь к Старшему Брату или ненависть к нему.

Вот мы с Барри и придумали себе бидермайер, чтобы огородить пространство сугубо частной жизни.