17 августа 1970 года. Протираю глаза. Надо мной сонный Евтушенко. «Должен сказать, в тебе сильный инстинкт самоукрывательства. Ты всю ночь стягивал с меня одеяло…Так что в жизни не пропадешь!»

Первое утро на Байкале. Эту ночь на теплоходе «Москвич» нам пришлось спать на одной койке, рядом. В непогоду иллюминаторы задраивают на случай шторма. Но пока на озере штиль, и сладко засыпать под крики чаек, под тихий гул машин. Два луча света косо бьют в наши рюкзаки на полу, в связку книг, в брошенные куртки.

Я не спрашиваю, почему после Южной Америки, после завершения «Под кожей статуи Свободы» и «Казанского университета», двух больших поэм, снова потянуло в плавание. Возможно, на палубе легче отойти от истории с Сирано, от других московских перипетий, или тут что другое, но почему на Байкал? Голос по телефону был возбужден и нетерпелив: «А давай этим летом на Байкал?!» По озеру он прежде не ходил, в детстве видел из окна поезда на Кругобайкальской железной дороге. В доме дяди Андрея на станции Зима по праздникам пели про каторжанина, как ему «старый товарищ бежать пособил» и беглец ожил, «волю почуя». В 14 лет сложились стихи, записанные в школьную тетрадь: «Человек один — ​росинка, а народ, он — ​как Байкал. Не разбей меня, Россия, у своих сибирских скал…»

Теплоход «Москвич», построенный на озере в Листвянке, небольшое двухпалубное судно ихтиологов. Капитан, команда, ихтиологи — ​все в подчинении у Славы Шалашова, известного на побережье рыбака. Он-то и нашел для нас уголок на нижней палубе. Слава терпеть не может разгильдяйства на суше и на воде, материт туристов-дикарей, не выносит их случайных романов, оскорбляющих его чувства к озеру. Конфликт с Евтушенко, я понимал, был реален, даже неизбежен, но выбора не было.

Понятия «странствие» или «путешествие» не очень вяжутся с плаванием по озеру, тем паче на теплоходе, хоть и небольшом. Даже в штормовую погоду, пусть внезапно задует сарма, понесет судно к берегу как щепку (по счастью, это редко бывает), что ты можешь? Не ты строил, не ты снаряжал, не тебе подчинена команда, не в твоих руках штурвал. Ты только пассажир. И если что-то все-таки влечет, то скорее потребность встряхнуться, сменить обстановку, побыть наедине, почти наедине, с синим водным пространством, свежим ветром в лицо, с острым запахом водорослей, и снова ощутить, как мало надо, чтобы тебе было хорошо.

Тут тяни с ихтиологами сети, выбирай из ячеек рыб, бьющих хвостами и ускользающих из твоих рук, наблюдай, как за мокрыми столами обмеряют, взвешивают, разделывают тушки, ведут записи в журналах, а экземпляры особенные помещают в сосуд с формалином. Евтушенко по-ребячьи горд, когда удерживает в руках, не дает выскользнуть еще живой рыбе с белесыми пупырышками на чешуе, а ихтиолог Валя кивает: «Это омуль в брачном наряде». И кто-то добавляет: «Омуль-уродец!» Евтушенко счастлив: «Омуль-уродец в брачном наряде… Гениально!»

Только и надо было в жизни: эта палуба, молодые ихтиологи, мокрый омуль в руках. Все остальное не настоящее, никчемное, бессмысленное, зряшная трата отпущенного тебе и так быстро ускользающего времени. За исключением, может быть, горсти слов, импульсивно брошенных на чистый лист бумаги.

Валя, лет двадцати трех, в куртке и шароварах. Чистосердечная, веселая, счастливая. Ее ждет в Иркутске жених. И она терпит наше присутствие и наши вопросы, на ее слух по большей части тупые. И мы знаем, что тупые, а откуда взяться другим? Евтушенко, благодарный за выдержку, уже приглашенный, как и я, в Иркутск на свадьбу, придумал подарок. Вместо золотой коронки, огрубляющей, нам кажется, ее милое, смешливое лицо, мы подарим коронку из фарфора. «Представляешь? В Сибири такого не делают, а мы для нее в Москве организуем!»

А потом родились стихи…