«Нас мало. Нас, может быть, четверо…» — звук 1960-х. Он ушел последним из этой блистательной четверки 1960-х, четверки поэтов стадиона «Лужники», четверки Политехнического, четверки, сотрясавшей стихами Триумфальную площадь у бронзовых штанин Маяковского. Роберт Рождественский—Андрей Вознесенский—Белла Ахмадулина… А 1 апреля 2017 года в США умер Евгений Александрович Евтушенко.
Эпоха 100-тысячных тиражей поэтических книг, эпоха «оттепели», гудевшая от споров нового поколения. Эпоха СССР с 7—8-классным образованием (так было в конце 1950-х), отчаянной бедности граждан, изношенности и неустроенности пространства, великих надежд. И блистательного поколения «детей войны», вломившихся в послесталинскую Россию — в физику и лирику. Они проросли везде — от Академгородка до «бульдозерных выставок». Они несли последнюю, еще молодую (как они сами) надежду на воплощение советской утопии. И Евтушенко, конечно, был их голосом. И шире всех в этой четверке видел страну — с Тверским бульваром, Бабьим Яром и Братской ГЭС. Как единое целое.
Кажется, лучшие его стихи написаны тогда, в 1960-х. Они хлестали щедро. Их одних достаточно, чтоб остаться в русской литературе. Когда-нибудь жестко отобранный (и при этом — очень большой по объему!) том лирики и поэм станет главной памятью о поэте, продолжившем Некрасова и Слуцкого.
Он мечтал сыграть Сирано. Он сам по себе был персонажем истории России ХХ века — и каким. Он блистательно знал русскую поэзию — и его «Строфы века» останутся среди лучших антологий.
…Лет двенадцать назад он зашел в редакцию «Новой». Подтянутый, седой, в синем пиджаке в розовую клетку, с перстнем на пальце. Разговор был блестящий. Конечно, его никто не записал.
Евгений Александрович глянул в мою сторону и, перебив сам себя, спросил:
— А вы, деушка, что в Серебряном веке любите?
— Варвару Малахиеву-Мирович, — мрачно буркнула я.
Остро сверкнул перстень. Еще острей и драгоценней — глаз.
— Хороший выбор… — и с полоборота, не выдохнув, он пошел читать цикл «Монастырское»(1915), который в те годы добывался только в Музее книги РГБ. Явно можно было б назвать ему любое имя…
И тут — как и положено расейской деушке в присутствии Евгения Евтушенко — я действительно рассыпалась, умерла на месте от восхищения.
«Новая газета» поминает Евгения Александровича одним из лучших его стихотворений 1963 года.
Его Россия, его нота, его сольная партия в народе и поколении.
Елена Дьякова
Евгений Евтушенко
поэт
«Граждане, послушайте меня…»
Д. Апдайку
* * *
Я на пароходе «Фридрих Энгельс», ну а в голове — такая ересь, мыслей безбилетных толкотня. Не пойму я — слышится мне, что ли, полное смятения и боли: «Граждане, послушайте меня…»
Палуба сгибается и стонет, под гармошку палуба чарльстонит, а на баке, тоненько моля, пробует пробиться одичало песенки свербящее начало: «Граждане, послушайте меня…»
Там сидит солдат на бочкотаре. Наклонился чубом он к гитаре, пальцами растерянно мудря. Он гитару и себя изводит, а из губ мучительно исходит: «Граждане, послушайте меня…»
Граждане не хочут его слушать. Гражданам бы выпить и откушать, и сплясать, а прочее — мура! Впрочем, нет, — еще поспать им важно. Что он им заладил неотвязно: «Граждане, послушайте меня…»?
Кто-то помидор со смаком солит, кто-то карты сальные мусолит, кто-то сапогами пол мозолит, кто-то у гармошки рвет меха. Но ведь сколько раз в любом кричало и шептало это же начало: «Граждане, послушайте меня…»
Кто-то их порой не слушал тоже. Распирая ребра и корежа, высказаться суть их не могла. И теперь, со вбитой внутрь душою, слышать не хотят они чужое: «Граждане, послушайте меня…»
Эх, солдат на фоне бочкотары, я такой же — только без гитары… Через реки, горы и моря я бреду и руки простираю и, уже охрипший, повторяю: «Граждане, послушайте меня…»
Страшно, если слушать не желают. Страшно, если слушать начинают. Вдруг вся песня, в целом-то, мелка, вдруг в ней все ничтожно будет, кроме этого мучительного с кровью: «Граждане, послушайте меня…»?!
1963
