Что там за яркое пятно на серой площади? Но не будем сразу увеличивать масштаб, посмотрим сверху.

Сибирский промышленный город, заводы, трубы. Тот самый, про который Маяковский пообещал: «Здесь будет город-сад!», а теперь местные жители иронизируют: город построили, сад забыли. Город имеет много площадей, но нас интересует та, что под крепостной горой, с Лениным посередине.

Площадь кривыми рельсами пронизывает одноименная улица. Угловатые трамваи ходят медленно и с диким скрежетом — ​из-за изношенности старых рельсов, хотя новые производят тут же, в этом городе. Пазики, напротив, бегают по улице Ленина шустро. Почти на каждом из них написано что-то вроде «Горожанам — ​с любовью» и стоит подпись губернатора, будто он покупает их со своей зарплаты.

На углу, за остановкой — ​засада гаишников на пешеходов. Перешел дорогу в 15 метрах от зебры — ​500 рублей вынь да положь. Напротив памятника Ленину, через рельсы, лицом к нему стоит дворец культуры, повидавший много идеологических песен и плясок, а также оскандалившийся на выборах новейшего времени: там при открытии избирательного участка в 8 утра урны были уже полными.

Ансамбль зданий площади выполнен в классическом сталинском стиле, белого и желтого цвета, с вмешательством серого — ​сырая штукатурка просвечивает через старую краску, припудренную сверху угольной пылью. Ленин типичен, и отвернувшись от него, тут же забываешь, он с кепкой или с рукой.

Вот на этой площади, у этого памятника и стоит взволнованный пенсионер Николай Иваныч, чистый, бритый, в белой рубашке и с букетом цветов.

Можешь? Смеешь? Выйти на площадь. Подойти к женщине. И признаться ей в любви. Это не так-то просто. Ни в 18, ни в 40, ни уж тем более — ​когда тебе под 70.

И вот идет Она! Женщина. Идет прямо на него, каблучками ток-ток-ток, идет и не видит его, такого яркого и заметного, не видит, потому что ничего такого в своей жизни не ждет, идет и смотрит себе под ножки…

Площадь большая. Пока она до него дойдет, есть время рассказать предысторию (а ему — ​справиться с волнением). Итак, за год до этого он увидал ее фотографию и — ​пропал.

На фотокарточке Лариса Иванна стоит в элегантном платье нежного серо-голубого цвета, а за спиной у нее — ​государственная атрибутика федерального и регионального значения (флаги, гербы), потому что работает она в ЗАГСе. Стоит, слегка опершись рукой на белый торжественный стол, на котором подписывают бумажки нарядные пары. Стоит, выставив чуть вперед левую ножку. И поза ее такая легкая, и улыбка ее так хороша…

«Вот же она — ​моя судьба!» — ​подумал он, но, узнав, что она 30 лет как замужем (город большой, но маленький), спрятал фотографию в книжку на полке. Откроет ее иной раз, поглядит, вздохнет и закроет. И так — ​целый год. Вокруг женщин полным-полно, а Николай Иваныч: «Ларисыванну, — ​говорит, — ​хочу». Сам же над собой подшучивает, но сделать ничего не может.

И вот узнает он нечаянно (город маленький, хотя и большой), что муж-то ейный сбежал к молодой поварихе из санатория, в котором лечился. Значит, его Лариса Иванна освободилась! И уже какое-то время назад! А вдруг ее увели, пока он над фотографией вздыхал?

Бежит Николай Иваныч утром к ЗАГСу. Стоит и ждет. Думает: сейчас подъедет белый лимузин, откроет дверь какой-нибудь джентльмен — ​и выйдет она. Значит, увели. Значит, не успел. Опоздал. «А ведь это судьба моя!» — ​сокрушается. А сам не уверен: узнает ли? Ведь любит по фотокарточке. И вдруг видит: идет. Прошла мимо. Не заметила. А он стоит, ошеломленный: фотокарточка не врала.

Вечером вернулся. Проверить: вдруг встретит ее кто, вдруг он все-таки опоздал. Выходит. Одна. В автобус садится. Он за ней. Она берется за поручень — ​он тоже. Смотрит на нее. «Судьба моя!» — ​думает. Она же его не видит.

Так неделю за ней ходил. Убедился: вроде одна. Возмутился сам на себя: «Да сколько будешь ходить-то? Так ведь дождешься — ​и уведут!» Надел белую рубашку. Побрился. Купил букет. Вышел на площадь.

И вот идет она: ток-ток-ток (на этом месте мы его оставили в прошлый раз). Он — ​к ней с букетом: «Вы самая красивая женщина на свете!» — ​говорит. Она, конечно, в растерянности полной, но букет берет — ​и в ЗАГС. Там рассказывает всем девочкам. Они в восторге. Ну у всех уже устоявшаяся жизнь — ​без эмоций (девочки-то не первое десятилетие замужем). А тут такое! Все в окно выглядывают: а он так и стоит посреди площади, красивый, бритый, в белой рубашке. Девочки его разглядели, происшествие обсудили, Ларису Иванну благословили.

Вечером вышла — ​он ее до дому провожает. О себе рассказывает. Зовут, говорит, меня Николай. Понимаю, говорит, вам бы хотелось имя поинтересней — ​Эдуард, например, но что делать, я просто Коля, бывший шахтер, а теперь пенсионер. Довел ее до дома, присели на лавочку. Она испугалась: откуда он знает, как ее зовут и где она живет? А он: «Я за вами неделю хожу». Она еще больше испугалась. «А вашу фотокарточку, — ​говорит, — ​целый год храню, дорогая моя Лариса Иванна, судьба моя». Тут ей стало совсем дурно. «Маньяк!» — ​подумала она. Какая женщина не испугается.

Когда же испуг Ларисы Иванны прошел и она увидела, что перед ней действительно влюбленный мужчина, то пригляделась повнимательней и оценила обстановку не в пользу Николая Иваныча: «Лысый, беззубый, живет в неблагоустроенной квартире, пенсия маленькая — зачем он мне такой нужен?» И дала ему это понять. А еще суды! По этому пункту Лариса Иванна высказалась категорично: «Это дело прекращай! Будь как все. Устройся вот охранником».

Николай Иваныч не отчаялся. Она же не просто отвергает, она ведет переговоры, как ему кажется. Уже четыре года он ее обхаживает. Она то подпускает его к себе, то гонит. Он пишет ей письма и дарит цветы. Однажды купил гигантский букет: выходи, говорит, за меня замуж. Она: нет. Он — ​букет в урну. И дальше обхаживает… Он все понимает: тяжело ей в жизни досталось, трудно ей в мужчин теперь поверить — ​после той истории-то с молодой поварихой из санатория. Да и он не подарок: действительно — ​волос нет, зубов нет, денег нет. Но она сможет снова поверить. Просто нужно время.

А что не понимает его правдоискательства, то что теперь — ​ну вот такая она, такую он полюбил. Лысину, конечно, уже не исправить. Но потихонечку, в свободное от судов время, он оштукатурил стены своего холостяцкого жилища, повесил занавески. На зубы же копил несколько лет (суды ведь отнимают не только время, но и приличные деньги, а шахтерская пенсия и правда небольшая). Но вот, наконец, 9 марта ходил на первую примерку зубов, докторша пообещала, что будет красавец. А про суды просто теперь не рассказывает ей, хотя ему, конечно, хочется делиться мыслями и чувствами с близким человеком.

Нельзя нарушать гармонию в душе, считает он. Нашел чужой кошелек — ​отдай. Увидел не­справедливость — ​сделай что-то. Только имея гармонию, человек способен на полет души.

Когда его родной дворец культуры, в котором он сам всегда голосовал, так оскандалился на выборах в Госдуму в 2011 году (ну когда участок открылся с уже заполненными урнами), Николай Иваныч возмутился… и на следующие, президентские, выборы записался наблюдателем. Такого насмотрелся! Вот и судится уже ровно пять лет. Один такой на весь город нашелся.

На руках у него неопровержимые доказательства — ​видеосъемка процесса голосования на четырех местных избирательных участках, эти материалы ему удалось получить из Москвы. Он все внимательно просмотрел, пересчитал проголосовавших, ужаснулся разнице в цифрах: сколько он насчитал и сколько комиссии пририсовали.

До глубины души был поражен, насколько искренне люди верят в чистоту выборов, верят, что их голос будет непременно учтен. Смотрел на бабушек, дедушек, молодых, семейных, с малыми детишками на руках. Как они подходят к избирательной урне, как поднимают кверху голову (аккурат на видеокамеру), крестятся, шепчут молитвы и опускают свой единственный бюллетень.

А в промежутках между избирателями к урнам подходят члены комиссий (мужчины и женщины, в основном — ​педагоги) и вбрасывают пачками. И вбрасывают, и вбрасывают…

Для Николая Иваныча картина проста: совершены уголовные преступления, они зафиксированы, должны быть возбуждены уголовные дела, проведено следствие, состояться суд. Но не так-то все просто в нашем отечестве: пять лет, более 180 судебных заседаний, но ни одно уголовное дело до сих пор не возбуждено. Гоняют пенсионера по кругу. А он не сдается.

Несколько дней назад, когда Николай Иваныч говорил в зале суда (на очередном заседании), он заикался, и руки его дрожали. Со стороны могло показаться, что он волнуется или, того хуже, — ​боится. Но Николай Иваныч свое отбоялся, когда в шахте работал. А заикается и дрожит он от сильного возмущения, потому что знает, что сейчас они и это дело закроют. Так и вышло. Встал судья с заранее подготовленной бумажкой, и в который раз услышал Николай Иваныч, что его конституционные права не нарушены…

Шел он после этого суда по нечищеному скользкому тротуару, мимо памятника поэту, зря обещавшему здесь сад, трясся в старом трамвае, с адским скрежетом ползущем по искривленным временем рельсам. И было Николаю Иванычу горько. Но не отступать же. Нельзя нарушать гармонию. Фальсификации были, свидетельства имеются, до истечения срока давности еще год (до следующих выборов) — ​будет опять обжаловать.

Долго трясся Николай Иваныч в трамвае.

Вспомнил маму. Она работала техничкой на железнодорожной станции на угольном разрезе. Шла перестройка — ​воровать стали больше. Начальница станции не стеснялась: делала это открыто. Написали они коллективное письмо в прокуратуру (26 сотрудников во главе с его мамой). Но кто-то проговорился. За ночь начальница все краденые полушубки, люстры и вазы вернула на место. Приехала проверка из прокуратуры — ​факты не подтвердились. Уехали. Начальница схватила маму и давай ее дубасить. Прямо на станции. Подбежали две стрелочницы, еле оттащили начальницу. Мама вышла со станции, идет по рельсам и плачет. А навстречу поезд. Мама не слышит — ​это же производство, все гудит вокруг. Ей кричат: поезд! Не слышит. Идет, голову опустила, плачет. И всё…

Вспомнил отца. Фронтовик, умирал он в мае месяце от онкологии, не вставал уже. И вот 9 мая. Коля, говорит сыну, сходи посмотри в почтовом ящике — ​там открытка от администрации с Днем Победы должна быть. Наивный человек, ждал, что вспомнят его. Пошел сын, открывает ящик, а там вместо открытки бумажка с печатью: уважаемый Иван Михалыч, вам было предписано к празднику помыть забор… будете оштрафованы на такую-то сумму… Сын отцу про бумажку ничего не сказал, а на следующий день устроил разнос в сельсовете: умирающего фронтовика в День Победы за немытый забор штрафуете! Тут же прискакали с цветами и открыткой. Отец был страшно доволен.

Вспомнил деда. Жил он на Урале, было у него шестеро ребятишек, жена, дом и конь, и не захотел дед идти в колхоз. Не хочешь в колхоз — ​вот тебе тюменская тайга. В первую же зиму там, в землянке, помер дед и трое старших ребятишек.

Вспомнил мужиков из своего родного звена — ​все они погибли десять лет назад во время взрыва на шахте — ​была как раз их смена. А его до этого по травме уволили на пенсию. Так он и остался один живой.

Вспомнил девочку-судью, у которой, пока он говорил, потекли слезы по щекам и которая приняла решение в его пользу (решение, конечно, потом отменили).

Вспомнил незнакомого мужчину по имени Юрий, который прочитал про его судебную эпопею в газете, позвонил, назначил встречу, приехал, пожал руку, поблагодарил и протянул ему тысячу рублей. Извините, говорит, все что могу…

Когда трамвай подъехал к площади с памятником Ленину, Николаю Иванычу стало уже полегче.

В этот вечер Лариса Иванна была к нему благосклонна, пустила на порог, заварила чаю. Даже посмеялись. Вспомнил он, как 20 лет назад разводился со своей женой. «А кто тебя разводил?» — ​у Ларисы Иванны проснулся профессиональный интерес. «Да мымра какая-то!» (когда человек разводится, любая мымрой покажется). «Покажи-ка паспорт», — ​говорит Лариса Иванна. Глянула: а в его паспорте-то ее подпись стоит! «Так это ж я та мымра, что тебя развела!» — ​воскликнула Лариса Иванна. «Я ж говорю: ты моя судьба!» — ​обрадовался Николай Иваныч.

Вышел он от нее весь измененный, и влажные глаза его блестели. «Люблю я ее. Сам не знаю, как так», — ​подумал он, улыбнулся и зашагал к своему дому, что под крепостной горой.

На улице стояли легкий мартовский морозец и запах городской промышленности, слегка напоминающий деревенский запах дыма из печных труб. Ни того ни другого Николай Иваныч не чувствовал. Он шагал и думал, какое же счастье это ощущение любви (так и думал: ощущение) и насколько оно дороже того, чтобы быть любимым.

И не шагал — ​летел. А над домами, на западе, висела крупная желтая планета и глядела на влюбленного Николая Иваныча со своей высоты. Такая яркая, что ее не могли перебить городские фонари. И имя той планеты Венера.

«Крепость пала, под которой я живу, и Лариса Иванна падет, — ​шагал и думал Николай Иваныч. — ​Или не падет. Все равно я ей благодарен за то, что понял, что летать могу. Мне восемнадцать лет! Просто доказать это не могу».

Крепость-то не пала — ​ее упразднили за ненадобностью: никто не собирался нападать на далекий сибирский город. По российской традиции, ее сделали тюрьмою. Вот бы Лариса Иванна не оказалась у самой себя в заточении… Но это ей решать. А он летит.

Лети, Николай Иваныч, лети. Только пролетая мимо скандального дворца культуры, помни: там на углу опять засада гаишников. Один раз тебя, влюбленного, уже оштрафовали. Хватит. Будь внимателен. Береги пятьсот рублей. Лучше купишь на них цветов — ​они тебе очень к лицу.