В воспоминаниях людей, переживших «раскулачивание», фигурируют в основном сельские «активисты». Они занимаются откровенным грабежом, они ведут себя особенно нагло. Заметны также милиционеры. Почти не видно сельсоветчиков, а если видно, то в какой-то невнятной роли — наблюдателей и учетчиков. И совсем не видно ОГПУшников.

Читая документы лишенцев, видишь другую картину. У «активистов» важная, но несамостоятельная роль: они составляют списки на выселение, передают их в сельсовет и просят сельсовет утвердить эти списки. Их задача — чтобы выселение выглядело идущим снизу требованием народа. Но оно не исполняется мгновенно: список должен быть утвержден двумя инстанциями. Сначала сельсовет должен оформить этот список, подтвердив слова «активистов». Если на собрании «актива бедноты» можно было голословно заявить о том, что у такого-то работали батраки, то сельсовет должен приложить к делу соответствующую справку (справки эти, судя по почерку, нередко писали одни и те же люди).

Сельсовет мог кого-то и убрать из списка: например, по инструкции нельзя было высылать бывших красных партизан или «нацменов». Но окончательное решение принимал не сельсовет, а райисполком, точнее — тройка по выселению и экспроприации кулацких хозяйств, состоящая из председателя райисполкома, первого секретаря районного комитета ВКП(б) и начальника районного ОГПУ.

А если посмотреть на документы очень внимательно, увидишь совсем другую картину. Актив бедноты собирается не сам по себе. Его собирает приехавший уполномоченный из района. У уполномоченного уже есть список «кандидатов» на выселение. Активисты могут кого-то в этот список добавить, но вчерне его уже составили в райисполкоме исходя из плановых цифр по выселению. Все нужные сведения «в районе» есть: списки лишенцев по сельсоветам, данные налоговой комиссии, в которой все хозяйства стоят на учете.

Более того, на сельсоветских заседаниях, посвященных «утрясанию» списков, тоже, как правило, сидит уполномоченный из района, и не просто сидит, а «дает вводную» и следит за тем, чтобы все проистекало в нужном русле.

И, наконец, заседание районной тройки или пятерки по выселению и экспроприации кулацких хозяйств. К заседаниям печатались протоколы, минимум в трех экземплярах. Так вот, я ни разу не видел в районных архивах первый экземпляр. Всегда второй или даже третий. Куда отправлялся первый, я догадывался. Но однажды получил и подтверждение: на последней странице было напечатано: 1-й экз. — ОГПУ, 2-й экз.– РИК, 3-й экз. — райком ВКП(б). Тут сразу видно, кто в этом деле был главным.

Тройка отчитывалась перед ОГПУ о проделанной работе.

Если же на все это посмотреть в свете приказа по ОГПУ № 44/21 от 2 февраля 1930 года, то картина проясняется окончательно. Выселение «кулаков» — это не что иное, как спец­операция ОГПУ. На всех этапах, начиная с составления списков и сбора «актива бедноты» и не говоря уже об организации собственно выселения, конвоирования на сборные пункты и т.д., главную роль играли люди в синих фуражках. Именно они организовывали весь процесс. Но работали, не светясь, так что на виду оказались не они, а «активисты» с сельсоветчиками.

Операция по приказу №44/21 была репетицией как будущего Большого террора 1937—1938 гг., так и будущих массовых депортаций. Именно в 1930-м отрабатывались методы, которые потом были применены в гораздо больших масштабах. Но это совсем другая история.