Ныне Февралю — ​100 лет. «Красное Колесо» А.И.Солженицына остается главной книгой о тектоническом сдвиге русской жизни в 1917 году: сопоставимых по силе мысли и глубине попыток понять революцию не видно. Стебли из всего произошедшего — растут, ветвятся, пробивают новые пути. В текстах Александра Солженицына проступают поразительно точные оценки XXI века. Теперь, когда предсказанное сбывается, — ​они стали видны.

«Новая газета» вновь просит Наталию Дмитриевну Солженицыну, хранителя наследия писателя, его единомышленницу и лучшую собеседницу, — ​о разговоре. Не об итогах века, скорее о настоящем и предчувствиях будущего. Над страницами Александра Солженицына: они читаются по-новому. И над цитатами из «Дневника Р‑17» — ​единственной завершенной книги А.И.Солженицына, еще не вышедшей в свет.

—  Н аталия Дмитриевна, исполняется 100 лет Февральской революции. Февраль — ​ пролог ко всем виражам страны в ХХ веке. Февраль — ​ тема главной книги Александра Солженицына. Вы видите некие внутренние рифмы «тех дней» и нынешних?

— Февраль 1917-го для нашей страны скорее рифмовался с событиями конца 1980-х — ​начала 1990-х. Когда началась перестройка, Александр Исаевич рвался как-то подать голос на родину, предупредить об «острых опасностях безответственного Февраля». Он потом вспоминал: «Я надеялся и готов был — ​хотя какими тропами? — «Мартом Семнадцатого» заклинать моих единоземцев: во взрыве вашей радости только не повторите февральского заблудия! Только не потеряйтесь в этой ошалелой круговерти!» Чтобы страну вновь не выдернули бы из-под ног. Не распорядились бы ею неразумно по глупости ли, по корысти…

И тут летом 1987 года «Голос Америки» обратился к Солженицыну: может быть, вы почитаете в эфире что-то из «Марта Семнадцатого»? Довольно неожиданно: «Голос Америки» боялся прогневать СССР… После чтения в эфире «Августа Четырнадцатого» им попало от сената-конгресса. Но в 1987-м уже явны были горбачевские перемены. И Александр Исаевич сжимал повествование о «Марте 1917-го» в 65 отрывков-сценариев для радио — ​так, чтобы получился сгусток, вся суть забытой Революции, погубившей Россию. Это было очень нелегко — ​достичь цельной картины в малом объеме, протянуть самые важные линии и самые главные действия, и не утерять при этом сам воздух тех дней. Он был счастлив обратиться через радиоящик прямо в бурлящий СССР…

Как мы потом поняли, — передачи эти мало слушали. Уже шла сегодняшняя история, и наши соотечественники следили за ее ходом. Обсуждали трансляции съездов— не «Голос Америки». Так что «Март Семнадцатого» все-таки опоздал к «новому Февралю».

Если считать, что рифма с Февралем 1917-го должна прозвучать в России ровно к 100-летию событий… нет, я ее не вижу. Хотя точно известно: падения монархии никто не предвидел за три дня до того, как она рухнула. И не нашлось, кому ее защитить. Ни среди военных, которые давали присягу: от рядового до командующих фронтами. Ни церкви, которая ежедневно возносила имя императора в ектеньях, — ​но в марте 1917-го и она благословляла красные знамена… Однако при всей внезапности падения монархии — ​репетиция-то шла 50 лет, начавшись выстрелом Каракозова. Да ранее того: к 1917 году уже 100 лет длилась дуэль общества и трона. И упорство обоих противников, и нараставшее ожесточение не давало пойти на мировую, так что в конце концов погибли оба. — Нет, с сегодняшней страной не рифмуется.

—   Как вы думаете: «100-летие 1917 года» — ​ поссорит граждан России, сплотит, останется календарным юбилеем?

— Думаю: и не поссорит, и не сплотит. Все, для кого эти годы значимы, с любым знаком, останутся при своих мнениях. Мы все еще слишком расслоены, чтобы надеяться найти общий смысл событий точно к их 100-летию. Дебаты, вероятно, будут. А друг друга никто не убедит… Да ведь подлинная история 1917 года большевиками старательно затаптывалась, и внедренная ими октябрьская мифология чрезвычайно живуча, — ​не приходится и удивляться, что опыт наших роковых лет мало усвоен.

По Февралю 1917-го немного и написано за век — ​даже если говорить о науке. Как и о Первой мировой. Если и есть в России целостные попытки осмыслить события 1917-го, они не на виду и обществу не предъявляются. Надо сказать, что и общество особого запроса не выдвигает. И… тут нечему удивляться. Вспомните все наше столетие. Естественно ли человеку напряженно разбираться с прошлым, когда новые глыбы истории валятся на него одна за другой. То, что 1917 год у нас не осознан, — ​это не лень наша. А следствие истории России в XX веке.

—   И когда же мы придем к спокойному общему пониманию 1917-го?

— Не знаю. Крупные события настигают нас все быстрее, мир живет от новостей до новостей. А«рифмы времен» с Февралем 1917-го если и есть, то скрытые. Становятся слышимы постепенно. Солженицын в статьях не раз замечал, что российскую Февральскую революцию можно рассматривать и как некую модель всемирного процесса. Идущего долго и плавно: лет 200.

В чем он видел этот процесс? В некотором помрачении национальных сознаний перед лицом общего «прогресса». Февральская революция, помимо того что радикально изменила политический строй страны, была для России как бы национальным обмороком. Она не решила ни одной национальной задачи, напротив, беспомощно отступая перед натиском демагогов социализма, спровоцировала провал, из которого мы не вылезли еще и сегодня. Но она оказалась событием мирового масштаба, открыла собой планетарную историю ХХ века, и короткая несостоявшаяся февральская демократия смоделировала будущие слабые точки мощных демократий. Подобное затмение национальных сознаний шло и все еще идет на Западе. Называть его можно по-разному, глобализмом в том числе. Александр Исаевич говорил: «Развязка еще впереди». Последние европейско-американские события — ​не начало ли этой развязки?

— Тема «испытаний будущего» возникает уже в Гарвардской речи (1978). В 1995-м, в интервью Corriere dela Sera , Солженицын говорит :

— Да, вот мы уже и свидетели начинающегося штурма, к которому процветающие демократии оказались не готовы. Солженицын четверть века назад сказал, что старинное деление «Запад — ​Восток» себя изживает. Сменяется противостоянием «Север — ​Юг».

И он же считал, много раз варьировал эту мысль в статьях и интервью: это не религиозное противостояние. В основе — ​противостояние бедных и богатых. Страшный перепад в уровне жизни. А развитие технологий делает его особо зримым и проблемы каждого государства переводит в проблемы мировые.

Вот фрагмент 2006 года:«Мировой конфликт наиболее точно определить как: Третий Мир против Золотого Миллиарда. Это —​всечеловеческое, общеисторическое негодование и требование бедности к богатству. … Теорией «конфликта цивилизаций» прикрывается суть: пропастное различие в благосостоянии населения Земли».

И далее, там же: «Россия, во всяком случае, не должна быть втянута в какие-либо глобальные конфликты».

—   Мне кажется: время перечитывать публицистику Солженицына. Еще в 1970-х он писал о невозможности строить все цивилизации мира по одному «светлому образцу». Предвидел конфликты ХХ I века, а отнюдь не общую утопию. В 1990-м жестко и прямо писал соотечественникам: « Нет у нас сил на Империю! —​и не надо, и свались она с наших плеч…» Очертил в статьях 1980–1990-х болевые точки раздоров 2014–2016   гг.

Но самая емкая цитата: __

Написано в 1967 году. Для «Архипелага ГУЛАГ»…

— Как вы думаете: что писал бы Александр Исаевич в 2014–2016 годах?

— Додумывать и формулировать за Александра Исаевича — ​некоторая интеллектуальная спекуляция. Мне бы не хотелось ею заниматься. Но позицию свою он выразил достаточно ясно. К украинскому вопросу всегда относился горячо и болезненно: в нем была почти половина украинской крови.

После лагерного опыта, знакомства с украинскими националистами, — ​а они были парни серьезные, — ​он смотрел на этот вопрос достаточно трезво. И много раз писал о неестественности, неисторичности «ленинских границ». А это, увы, те области, где сейчас стреляют.

Еще в самом начале 1990-х, когда только заступил Ельцин, а наша семья еще была в США, — ​Александр Исаевич писал Борису Николаевичу. И много раз публично говорил: нельзя мириться с теми фальшивыми границами, которые нарезали большевики. Это было не важно при Советском Союзе, но может стать крайне напряженным вопросом при его распаде. Нельзя расходиться в этих границах. Это обязательно аукнется, и очень болезненно. Быть может, кроваво. Надо непременно оговорить возможность их пересмотра.

Солженицын был тогда очень жестко одернут в российской печати: такое нельзя даже произносить, может быть немедленная война… Мы не хотим Югославии… Даже не упоминайте!

Он и до 1990-х, и после много раз говорил о Севастополе и Крыме. Если б он дожил до зимы 2014 года и увидел костры горящих покрышек в Киеве… этого бы просто не пережил.

— К той же цитате 1967 года. Самые важные слова тут, кажется, — ​ о «глубине вспашки того, что нам останется»…

— Не видно особой глубины. И это очень тревожно. Время работает против тех, кто медлит.

—   Еще одна из трезвых, жестких, много раз повторенных мыслей Солженицына: падали 70 лет — ​ значит, подыматься будем 150.

— Если нам их дадут… Страшно то, что история, перемены в мире идут все быстрее и быстрее. 150 лет спокойного, свободного развития кажутся утопией.

—   Но есть в воздухе странное чувство. Вдруг. Чуть-чуть веет. От «Матрёнина двора» до «России в обвале» (1998) А.И.Солженицын много раз повторял: мы — ​ выбитый народ. Обескровленный. Растерянный. На краю стоящий. И это очень отвечало чувствам читателя!

И вдруг горечь ослабла. Чуть меняется самоощущение.

Вы это чувствуете? Это «настоящий XXI век» ​ или приступ шапкозакидательства?

— Чувствую. Именно: чуть-чуть. Веет. И мне кажется куцым и неверным высмеивать это. Пресловутое «вставание с колен»… Кто только не размахивает им. Одни — ​демагогически. Другие — ​с издевкой. Третьи — ​как доказательством имперских амбиций. А это «вставание», мне кажется, имеет другую природу.

Не от того конкретного события не­много улучшилось самоощущение среднего человека, что ракету из Каспийского моря запустили… И не из-за Олимпиады. И не из-за Крыма. Надо вспомнить его предысторию.

В начале 1990-х развалился весь ход повседневной жизни. Почти каждый испытал огромную встряску. У большинства вспыхнула страшная тревога за судьбу детей. Во многих возбудили чувство, которое им, может быть, самим отвратительно… но проснулось: зависть к соседу. Прежде хоть этого не было. Дружбы разваливались. Душа была унижена… общим ходом вещей. Много стеклось внешних и внутренних причин.

Мы отвыкли от всякого общего переживания, от всякого единения — ​в радости или в горе, не говоря уж о гордости.

Но нельзя вечно жить в этом состоянии. И для выхода из него народное чувство использует разные поводы — ​именно поводы, не причины — ​будь то ракеты, или хлебный экспорт, каким-то чудом возродившийся в России, и другие признаки — ​бытовые, мирные, уличные. Они появились и свидетельствуют… что мы еще что-то можем. Люди стали чуть-чуть уважать себя.

Это даже не надо связывать с материальным достатком. В более сытые «нулевые годы» люди чувствовали себя хуже.

Но и «желания быть империей» я не вижу в этом чувстве. Это не агрессия. Это, может быть, выход из национального обморока. Начало выхода.

—   Которым томом собрания сочинений Александра Солженицына станет «Дневник Р‑17», дневник работы писателя над эпопеей «Красное Колесо», последняя завершенная большая рукопись Солженицына, еще не выходившая в свет?

— …Это именно дневник работы над «узлами» книги о Феврале. Довольно неожиданное чтение. Автор взвешивает и выверяет полученные свидетельства современников. Строит свое понимание событий. Отчаивается: зачем я взвалил на себя этот замысел, на него уйдет вся жизнь? Сам себе возражает: а тем, кто придет после нас, будет еще труднее. И постоянно себе напоминает: «Чтобы понять всякую ложь, надо понять, из какой правды она исказилась».

Но и «Дневник Р‑17» выйдет, конечно же. И в том же томе собрания сочинений будет библиография «Красного Колеса»: более 2 тысяч источников, использованных автором.

— В декабре 2018 года, после всех споров о юбилее революции, — ​ исполнится 100 лет со дня рождения А.И.Солженицына. В Москве будет музей?

— Мы с вами сидим в квартире, где родились наши трое сыновей, где Александра Исаевича арестовали перед высылкой из СССР. Нет другого места в Москве, где Солженицын — ​нет, не жил, но в 1970–1974 годах хоть мог находиться 72 часа. Пока не приходила милиция кашлять у порога: давай выметайся…

— То есть правда — ​ приходил участковый гнать Нобелевского лауреата без прописки?!

— Правда. В дверь звонил и говорил…

С 1993 года здесь работает Солженицынский фонд. Квартира принадлежит городу Москве. Здесь в Козицком и будет мемориальная экспозиция. А фонду город дал другое помещение.

В Рязани, где Александр Исаевич прожил 12 лет, где написаны «Один день Ивана Денисовича», «Матрёнин двор», «Случай на станции Кречетовка», — ​тоже планируют создать музей.

Но главное для меня — ​вне зависимости от юбилея — ​выполнить наказ Александра Исаевича, издать все его произведения. Завершенные, по крайней мере. В последних редакциях.

Из 30 томов, которые мы вместе распланировали,— 19 томов вышло, 20-й скоро выйдет. Осталось 10. Среди них — ​и «Теленок», и «Зернышко».

А что постоянно радует, опять-таки вне зависимости от юбилея, — ​это что разные издательства из года в год переиздают давно изданные: «В круге первом», и «Раковый корпус», и «Архипелаг», и конечно «Рассказы», — ​страна их впитывает, и их снова печатают — ​это ли не жизнь после смерти?!