Порой, когда лед оплывает под солнцем полудня или вешний поток устремляется вдоль бордюрца, меня накрывает простое, мирное, подлое, очень русское, кстати, чувство — все обойдется.

Точнее, чувств этих два, и оба довольно русские. Душа без них сиротлива, как лес без птиц. Неясно, с чего я взял, что скоро все будет рушиться — и с чего решил, что все должно обойтись.

Вероятно, российский декабрь в завьюженности, застуженности, и солнце — оттиснутый на морозном стекле пятак — наводят на мысль о некоторой заслуженности: не может быть, чтобы все это просто так.

Но поскольку мы не Германия и не Сербия, и поскольку важней огородство, чем благородство, и поскольку, помимо правды, есть милосердие, — возникает рабская мысль, что все обойдется.

И сидишь, бывало, в какой-то плюшечной, рюмочной, и течет по окнам такая прелесть, такая слизь, и такой аморфный вокруг пейзаж, такой межеумочный, что не может не обойтись. Должно обойтись.

Это чувство стыдней рукоблудия, слаще морфия, и поскольку пойти до конца мы себе мешали, потому что мы сущность бесформенная, аморфная, — может статься, опять остановимся в полушаге.

Облака ползут на восток, кое-как карабкаясь. Облетевший клен на оконном кресте распят. Это рабское чувство, что все виноваты. Рабское. Но гораздо более рабское чувство, что всех простят.

И уж если вгляжусь сегодня в толщу осадка я, отважусь хлебнуть на вкус, посмотреть на свет, — начинает во мне подыматься гадкое, сладкое знанье о том, что не обойдется. Нет.