Единство российской демократии закончилось, конечно, намного раньше, чем начался украинский вопрос. Но когда пришлось искать ответ и на него, отечественная демократическая мысль разошлась между обидой на украинцев, которые нас так подвели, и чувством общности с ними, поскольку они делали наше единое дело как могли, пусть и не бог весть как, но уж точно лучше, чем мы.

При всей своей полярности обе исходят из одной данности: Украина вошла в катехизис настоящего российского демократа единым и неделимым пакетом, и отвечать «да» следовало на все, в том числе и на то, на что отвечать совершенно не хочется. А еще обе позиции исходят из одного тезиса про нашу и вашу свободу, и любой Майдан в таком раскладе — ​часть нашего общего демократического дела, в котором мы соратники.

Предположение о том, что из окружения каждый вырывается сам, ничего не обещая другим и ничего от них не ожидая, не рассматривается.

На самом деле в украинском вопросе все довольно просто: нужно разорвать те прикипевшие друг к другу причинно-следственные связи, которые к причинам и следствиям имеют примерно такое же опосредованное отношение, какое запрет «Дождя» и российского кино имеет к самому Майдану, хоть к «оранжевому», хоть к «европейскому». С такой инстинктивной органичностью к делу могла подойти только элита, которая успешно воспроизводится на наших бескрайних просторах, и то, что это происходит после Майдана, в очередной раз подтверждает полное отсутствие связи между этим «после» и «вследствие». Хотя «после» вносит в процесс известную причудливость.

Украинская элита ничуть не менее гоголевская, чем наша, но есть одно отличие. Воспроизводится она в самом эффективном для себя жанре, а таковым остается жанр туземно-колониальный. Новация в том, что наличия самой империи в чистом виде уже не только не требуется: с этой империей можно даже находиться в состоянии национально-освободительной войны, сохраняя все прежние технологии и привычки.

Майданы меняют только людей, вдохновение которых довольно быстро входит в противоречие с неизменностью жанра власти, и Майдан становится не способом революции, а лишь технологией кратковременного преодоления этого противоречия.

Но Москва сочла эту игру своей.

«Ты не представляешь себе, до какой степени вы стали для нас врагами», — ​честно пару лет назад объяснили мне мои украинские друзья, и я действительно не понимал. Хотя понимать было особенно нечего.

«Русские дерутся до последней капли крови, а украинцы — ​до первой», — ​весело отмахивались на Майдане в пору его романтического жизнелюбия от вопросов о возможных брутальных продолжениях, и если национальный характер существует, то именно этот полуанекдот мог бы стать незаменимым подспорьем для пытливого исследователя феномена «Чем Украина не Россия». Россия легко перенесла к этому времени две чеченские и одну грузинскую войны. Майдан, на котором перестали петь и начали стрелять, сам по себе стал для Украины жестокой травмой. Выход из нее лежал только через вражду, лютость которой после случившегося стала обыденной.

Вражда стала устройством воздуха, системообразующим фактом, ее уже не надо было скрывать, и эта долгожданная и позволенная открытость стала почти свершившимся реваншем, тем более ценным, что настоящий реванш все еще недостижим. Вражда стала единственной логикой, в которую заодно удачно вписывались причины неудач уже второй революции, даже тех, в которых Москва была ни при чем, а беда была все в том же: что люди меняются, а жанр — ​нет. Хотя кто решится утверждать, что Москва здесь так уж и ни при чем?

Нужно просто понять степень вражды, то, как Москва легко это организовала, и с какой готовностью откликнулся Киев, чтобы перестать удивляться тому, что киевские люди нашего круга, шутившие вчера с нами одни шутки, сегодня аплодируют рухнувшему самолету и своей власти, запрещающей «Дождь». И не слышат нас, которых и так отнюдь не тьмы и тьмы. Это больше чем обидно — ​это нелогично, но мы поняли — ​хоть и не сразу.

Но совершенно необязательно давать себя запутать вопросом, который на самом деле никто не задает. Мы не соратники, мы даже не болельщики, потому что и болеть, если все правильно расставить по своим местам, больше особенно не за кого, и даже ненависть к покойному Гиви надо соизмерять с пониманием того, каким Грозным обернется для Донецка даже заслуженное возмездие его однополчанам.

Украинцы не виноваты, что мы поверили, что все это опять и за их свободу, и за нашу, и что они смогут намного лучше нас, а они смогли, но ненамного. Они ничего и не обещали, и потому не обманули. В украинском вопросе вообще ничего сложного. Только и нужно, что отделить друг от друга то, что никакой логикой не связано. Революционное вдохновение — ​от вранья, которое по-украински ничуть не благороднее «России сегодня». Войну — ​от погибшего военного хора. То, что мы не прощаем своим, от того, что во имя чего-то высшего готовы простить чужим. Майдан — ​от бездарной АТО, а себя самих — ​от Прилепина и Гиви, за них-то мы уж точно ответственности не несем. За нашу и вашу свободу — ​несомненно. Но тоже по отдельности.

И тогда все как-то само собой определится. Не завтра, конечно. Но завтра никто и не ждет.