Человеческий мир делится на две, едва ли не равные, половины. Но мужчин, как, впрочем, и женщин, в этом мире не много.

Нужна особенная стать, красота и достоинство, чтобы быть причисленным к меньшинству. А если есть талант. Если есть…

У Туминаса есть еще и характер. Без характера какой художник? И какой мужчина?

И в Вильнюсе, и в Москве Мастер создал театр, который не надо ни с чем сравнивать. Его спектакли похожи на него самого — в них достоверность уникальности.

Он не покорял наш город и не завоевывал его. Он заполнил Москву страстью реального осмысления мира, выдуманных не им, но им осознанных героев.

Одинокий борец.

Эти два слова, на мой взгляд, рядом стоят честно.

К нему в Вахтанговский зритель идет, не опасаясь главного чувства нашего времени — разочарования стыдом.

Римас Туминас потомственный человек театра, родившийся в литовской крестьянской семье.

Его маленький родительский хутор — в прошлом году сожгли, и я мог бы написать, что дом продолжает жить в Римасе, но это просто слова. Но воспоминания в нем живут. О земле, о семье, о детстве. И дедушке, обладавшем не меньшей, видимо, фантазией, чем внук.

Как-то, возможно даже трезвый, он сказал громко, что был шофером у Ленина. То, что дедушка не умел водить машину, значения не имело. Слух о его геройстве, обрастая подробностями, дошел до партийного начальства. Дедушку Римаса стали приглашать с бесценным историческим опытом на пионерские слеты, конференции передовиков, и, наконец, решили наградить.

— Не надо, — сказал суровый дедушка. — Пошлите меня лучше в Москву. Я хочу пойти в мавзолей.

Когда он вернулся из Москвы, большая семья Туминаса сидела за столом и обедала. В купленном напротив мавзолея в ГУМе габардиновом пальто, ни с кем из важности не поздоровавшись, дедушка, проходя мимо притихшей семьи, громко сказал: «Это он!» — и скрылся в своей комнате.

Я не обладаю фантазией и артистизмом дедушки Римаса Туминаса, но наблюдательность у меня есть. И когда после «Играем Шиллера» в «Современнике», «Катерины Измайловой» в Большом, Вахтанговских «Пристани», «Евгения Онегина», «Маскарада», только что рожденного «Эдипа» я выхожу из театра на улицу, то посреди театрального разъезда говорю громко и никому:

— Это он!