Андрей Кончаловский иногда кажется символом нынешнего русского консерватизма. Его постоянная тема: культура определяет политику, и потому наша страна имеет то правительство, которое имеет. В последнем интервью с Дмитрием Быковым он утверждает: мы все архаичны, во всех нас крестьянская ментальность, характерная для русской культуры. Потому в оценке перспектив развития страны приходится исходить из этого базового факта. А «русские европейцы» пропали вместе с расстрелами дворян и белой эмиграцией.

Недавно Кончаловский рекомендовал министру образования Ольге Васильевой возродить коллективистско-крестьянские методы воспитания морали в школе, вернув обратно соревнования между классами по лучшей уборке классных помещений и школьных уборных, как это практиковалось в СССР. Однако с этой идеологией Кончаловского есть проблемы, и они показательны для всего современного русского консервативного порыва. Якобы возвеличивающий архаически-крестьянскую ментальность Кончаловский в последних своих фильмах весь пропитан антикрестьянским аристократизмом.

Посмотрите его фильм «Рай» вместе с чеховской трилогией, что он недавно поставил в театре Моссовета, и вы поймете, про что снят «Рай»: надо дело делать, как его делали аристократы. Эта знаменитая фраза Чехова появляется в «Дяде Ване» два раза; и второй раз — более загадочно, чем первый. Профессор Серебряков, в чьих талантах разочаровался дядя Ваня (Войницкий), пытавшийся после этого его убить, говорит перед отъездом: «Благодарю вас за приятное общество… Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать!»

Учитывая, что профессор ничего не делал в обычном повседневном понимании этого термина, прожив в усадьбе Войницкого все лето за чужой счет, а жена его, прекрасная Елена Андреевна, ходила без толку туда-сюда, не обремененная никакой работой, и только поражая всех своей праздной красотой, — то слова эти звучат парадоксально.

Однако парадокс исчезает, если вспоминаешь, как Ханна Арендт, бежавшая в США от нацистов, описывала аристократическое деяние в своей лучшей книгe Vita Activa (1958). Арендт боролась с фашистским обесчеловечиванием, но и с марксовским представлением о человеке как об animal laborans, т.е. прежде всего трудяге, когда «кто не работает — тот не ест». Она говорила: современному обществу кажется, что человек прежде всего создан для того, чтобы работать или трудиться (как рабы, уродующие свое тело), иногда — чтобы производить, мастерить или изготавливать (как ремесленник или мастер). Но на самом деле индивид становится воистину человеком, только когда действует против всех рациональных ожиданий и когда он или она запускает в ход экстраординарный поступок, который задает для многих модель безусловно значимой жизни, т.е. новый ориентир для других, если они захотят остаться в памяти веков.

Великий русский философ Бибихин переводил знаменитую триаду Арендт (о том, на что способен человек) — labor/work/action — как труд-работа/изготовление-произведение/действие-дело-деяние. Древние греки не считали удел раба (от робить или работать) достойным человека: то, что он создает, почти моментально исчезнет, съеденное, как оливки, или выпитое, как молоко. Ненамного выше они ставили и жизнь мастерового, который делает столы, стулья или даже статуи: да, мы живем в мире этих вещей, который не исчезает так же быстро, как ломоть хлеба. Но в длительности существования этого мира, порожденного ремесленником, нет претензии на то, чтобы приблизиться к бессмертию богов. Возможность быть ближе к бессмертным богам дает немногим смертным не работа, не изделие, а дело (в версии апостолов теперь это звучит высокопарно: деяние), известие о котором будет передаваться из поколения в поколение и останется в веках.

В Древней Греции, писала Арендт, свободные люди отрицали удел рабов, занятых работой по хозяйству. Рабы жили в домохозяйстве, в мире насилия и необходимости. Свободные же выходили на агору, где они не могли принуждать равных себе, и занимались тем, что называлось глаголом aristeuein, — т.е. пытались превзойти равных себе в превосходном действии, превосходящем другие по силе влияния на судьбы всех. Отсюда появился термин «аристократ», от слова aristoi — «лучшие».

В «Дяде Ване» это аристократическое понимание, столь характерное еще для декабристско-пушкинской эпохи с ее вниманием к античным образцам как моделям значимой жизни, почти что ушло. Остался лишь стойкий отказ профессора и его жены «работать», к чему призывают дочь профессора Соня, ее дядя (Ваня) или доктор Астров. Соня говорит Елене прекрасной: ты могла бы хозяйством заниматься, учить, лечить; мы, вон, с дядей на базар ездим мукой торговать или счета по хозяйству ведем. Елену Андреевну и ее мужа чуть не тошнит от таких предложений: ведь дело — это не про хозяйство. Серебряков остаточно помнит Горация: все там будем, потому надо успеть что-то сделать здесь, памятник себе воздвигнуть, но нерукотворный (руками творить — дело ремесленника или писаки). Я не хочу сказать, что праздный класс в пьесах Чехова воплощает идеал для современности. Эти персонажи лишь напоминают: без праздности, т.е. свободы от рабской работы и хозяйничающего хозяйства, истинное дело, т.е. деяние, невозможно.

Что это за дело, которое можно сделать лишь один раз в жизни и тем самым приблизиться к бессмертным богам, показывает нам «Рай». Не буду говорить, в чем оно заключается, — тогда исчезнет непредсказуемость фильма. Конечно, фильм пронизан христианским чувством, как и Соня в «Дяде Ване», которая собирается отдохнуть в раю. Христианская надежда на вечную жизнь в раю, писала Арендт, убила тягу смертных приблизиться к бессмертию богов.

Но антично-аристократическое понимание дела как поступка, не укладывающегося в обычную логику и потому приближающего человека к бессмертию богов, дано героине фильма. Не зря она — аристократ. Не надо ей приписывать порыв умереть за других, ближних, «за други своя» — это знакомый христианский идеал. Но она не про него. Она достигла другого: сломать логику обесчеловечивания человека, сделав непредсказуемое — как делает героиня Юлии Высоцкой, — это уже дело, которое не переделать. И потому оно сделано навсегда.

Конечно, фильм не только про нее. Все замечают три основных персонажа — русскую героиню, немецкого эсэсовца, французского жандарма. Особенно интересно противопоставление немецкого аристократа, воспитанного на Чехове, и русской аристократки. Первый бросает хозяйство. «Мебель — дяде! Вилки — в Берлин», — говорит он, отправляясь на службу в СС — чтобы служить Идее. Однако Идея — не есть дело в арендтовском смысле: и для достижения рая приходится устроить ад. У героини Высоцкой тоже нет вещей и хозяйства — у нее отняли почти что все, иногда она лишена в концлагере даже ботинок; но потенциальная способность совершить деяние ее не оставляет. Начиная со спасения еврейских детей, с чего начинается фильм, и до дела последней минуты.

Кончаловскому не скрыть свой аристократизм, несмотря на все возвеличивание крестьянской архаики, которое якобы обосновывает его консерватизм, и на советы воспитывать детей через совместную уборку. В этом проблема русского консерватизма, по крайней мере, в версии Кончаловского. Порыв быть лучшим как aristoi, а не архаическая тяга быть, как все, — в нашем прошлом. Он — в поэзии Пушкина и Лермонтова, легших в основу нашей нововременной культуры. Реакционерство здесь, если можно его так назвать, — это попытка сказать: ведь были ж люди в наше время, не то, что нынешнее племя.

Такой консерватизм — не за консервирование настоящего, а за порыв к непредсказанному, которое иногда являет прошлое. Он показывает нам: классный человек — не тот, кто хорошо вместе с другими убирает школьный класс, а тот, кто способен на классное дело. Не в смысле дела класса, а в смысле дела, которое настолько классно содеяно, что может стать моделью жизни для целого класса людей. Надо вместе дело делать, а не туалеты мыть.