Я считал ее безнадежно потерянной, но, к счастью, она оказалась спасенной на видео недавно скончавшимся нейрохирургом Франком Летчером, бывшим незаменимым опекуном симфонического оркестра города Талса.

Перечитывая эту речь, написанную мной 24 года назад и переведенную мной с помощью моего близкого друга Альберта Тодда, я понял, что предугадал в ней то, что, к сожалению, действительно потом произошло после распада СССР, — потеря взаимопонимания и новая холодная война, необъявленная, но сопровождающаяся многими весьма небескровными войнишками и терроризмом; грозящая перерасти в Третью мировую, после которой может исчезнуть человечество.

В каждом пограничном столбе есть нечто неуверенное. Тоска по деревьям и листьям — в любом. Наверно, самое большое наказание для дерева — это стать пограничным столбом. На пограничных столбах отдыхающие птицы, что это за деревья, не поймут, хоть убей. Наверно, люди сначала придумали границы, а потом границы стали придумывать людей. Границами придуманы полиция, армия и пограничники. Границами придуманы таможни и паспорта. Но есть, слава Богу, невидимые нити и ниточки, рожденные нитями крови из бледных ладоней Христа. Эти нити проходят, колючую проволоку прорывая, соединяя с любовью — любовь, и с тоскою — тоску. И слеза, — испарившаяся где-нибудь в Парагвае, — падает снежинкой на эскимосскую щеку. Мой доисторический предок, как призрак проклятый, мне снится. Черепа врагов, как трофеи, в пещере копя, он когда-то провел самую первую в мире границу окровавленным наконечником каменного копья. Был холм черепов. Он теперь в Эверест увеличился. Земля превратилась в огромнейшую из гробниц. Пока есть границы, мы все еще доисторические. Настоящая история начнется, когда не будет границ.

Однажды на реке Амазонка одна старая индианка предложила мне банан. Она аккуратно очистила кожу, и только потом почти благоговейно вымыла банан в воде, кишащей пираньями и паразитами. Только после этого почти ритуального священнодействия она решилась протянуть мне банан. Она думала, что так все будет выглядеть гораздо культурнее, цивилизованнее. Но у меня даже сердце защемило, потому что эта индианка была с раннего детства лишена понимания, где истинная культура, а где — примитивно понятая цивилизованность. Кто имел право украсть у нее — явно честной, трудовой женщины, наверняка прекрасной матери и бабушки, возможность самораскрытия через Шекспира, Данте, Достоевского, Сервантеса, Мелвилла, Шостаковича… Не одна она, а миллионы таких, как она, это часть нашего общего греха — бескультурья человечества. Мы разъединили человечество, разделяя его на три категории.

Первая категория самая опасная. Это те, кто обладает преступной неспособностью чувствовать собственный грех или вину за что бы то ни было. Вся жизнь для них — лишь существование без ощущения собственной вины, что делает жизнь более комфортабельной, уютной. Вторая категория включает людей, у которых все-таки проскальзывает время от времени чувство вины, но обычно ненадолго. Третья категория — она самая скромная по количеству, постоянно чувствующая себя виноватой прямо или косвенно за всё на свете. Но именно благодаря таким людям и существует то, что и называется «совестью человечества» без снисходительного покровительства. <…>

Увы, есть те, кто не слишком следует главным великим заповедям многих религий и великих писателей, услужливо подчиняясь мелким лицемерным командам собственной трусости и не дозволенной никем вседозволенности. Лишь нравственно сильный человек способен открыто признавать свои ошибки. Нo мы должны все-таки понимать, где ошибки, а где — преступления. Все, даже самые умные люди, не могут прожить жизнь без ошибок. Почему бы нам однажды не остановиться, подумать, передохнув от соревнования национальных самолюбий, и собираться вместе руководителям всех стран хоть раз в три года, не обвиняя ни в чем других, но прежде всего заговорив о собственных ошибках.

Вместо этого мы продолжаем парад самооправданий. Но почти никто не берет назад политических оскорблений, боясь потерять так называемое «лицо», и продолжаются оскорбления в прежнем направлении.

<…>

Много лет назад я был на границе между бывшей советской республикой Грузия и Турцией. Государственной границей была тоненькая речушка. Она непроходимо разделяла столькие семьи. Когда кого-то хоронили на турецкой стороне реки, по грузинской стороне тоже шла похоронная процессия их родственников.

Те же самые причитания и вопли слышались на обеих сторонах. Боль потери и любовь соединяли оба эти берега, разрушая заминированные границы политики. В человечестве, как ни удивительно, несмотря на непрекращающиеся жестокость и нетерпимость, еще живы такие чувства, как любовь, родственность, сочувствие. Похоронные процессии по обе стороны границы — это признак все-таки существующей тяги даже насильственно разделенных народов друг к другу.

<…>

Телевизионный экран становится тем подносом, на котором нам ежедневно подносят меню из человеческих страданий. На одном ТВ в воздух взлетают взорванные прохожие в Тель-Авиве; на втором — палестинские дети в Газе швыряют камнями в израильских солдат; на третьем — израильские ракеты летят в палестинских детей; на четвертом — полицейские избивают дубинками афро-американцев в США; на пятом мы видим эфиопских детей с животами, вздутыми от голода; на шестом — сомалийских пиратов, захватывающих мирные суда; на седьмом — русские дальнобойщики перекрывают дороги, протестуя против дорожного бандитизма.

Мы видим сегодня на апокалиптических экранах то, что перечислять даже тошно, то, что складывается в угрожающую мозаику, надвигающуюся со стен наших собственных жилищ на человечество как реальная угроза пока еще холодной Третьей мировой войны, опять расколовшей нас гигантским айсбергом. Одно движение, и чьи-то страдания будут переключены на развлечения.

Телевидение — это самообман. Оно помогает нам чувствовать, что мы участники истории. А на самом деле мы лишь потребители визуальных иллюзий с телеэкрана. Слишком просто выключить на нем наш ежедневно наблюдаемый позор взаимоуничтожения и запить его джином-тоником.

Однажды даже Сталин, празднуя победу над фашизмом, нашел в себе мужество признать, что народ вырвал эту победу, несмотря на несправедливости, допущенные перед войной. Он первый и единственный раз в жизни покаялся, что всячески замалчивают нынешние коммунисты-капиталисты и ни разу не покаялись от имени всей своей партии. Но он покаялся слишком коротко. Это было, может быть, самое короткое покаяние. Сталин перечеркнул свой стыд отсутствием истинной просьбы о прощении на коленях.

Сахаров, когда изобрел водородную бомбу, пытался объяснить Хрущеву, что ее существования достаточно для того, чтобы Трумэн не продолжил экспериментировать со следующей американской бомбой. Великий ученый считал своей обязанностью предупредить правительство о том, чтобы советскую водородную бомбу не испытывали на полигоне, потому что заранее трудно будет предугадать последствия.

Сахаров старался вложить разум и осторожность в мозг диктатуры навсегда. Не получилось. Хрущев на него только накричал, когда он предложил отменить первую рискованную пробу. Лишь очень немногие поддержали Сахарова. Бессмысленно много погибло людей при испытании.

Исповеди всегда бывали наказаны теми, чья главная забота скрывать свои мысли. Но самый болезненный секрет был в том, что у них не было души, куда можно было бы прятать секреты. Самые опасные политики — это те, чьи личные секреты становятся секретами государства. Эти люди лгут даже в своих дневниках.

Их мемуары становятся антологиями лжи. Они лгут даже своим отражениям в зеркалах. Но многие из них рискнули самым дорогим для каждого — своей жизнью, настаивая на испытании. Потери атомщика ужаснули.

Именно это чувство ответственности за человеческие жизни кардинально изменило Сахарова, постепенно превратив его из великого ученого в великого мыслителя-гуманиста, сделав вовсе не врагом собственного государства, а врагом войны как таковой.

Я познакомился с Вернером фон Брауном гораздо раньше, чем с Сахаровым, но между ними была пропасть. В Сахарове жили Толстой, Ганди, Чехов. В технаре и только — Вернере фон Брауне — я не нашел ни Гёте, ни Томаса Манна, ни Генриха Бёлля. Исповедаться даже на ухо Христу — это подвиг, но исповедаться перед всем человечеством — это нечто большее.

Трагедия Хрущева в том, что в 1956 году на XX съезде он пошел на риск осудить сталинские преступления, но не нашел в себе мужества признать и свою вину в этом. Если бы он решился и на это, он бы мог потерпеть полное поражение, но была бы и редкая возможность начать перестройку на столькие годы раньше.

И тогда бы не было ни массового расстрела шахтеров во время их голодной забастовки в Новочеркасске, ни жестокого подавления восстания в Будапеште, не было бы ни Берлинской стены, ни ракет на Кубе, ни советских танков в Праге, ни диссидентских процессов в Москве, ни войны в Афганистане. Это показывает, как страх перед исповедью становился исторической виной. Историческая вина — это синоним опухоли, разрушающей мозговую ткань. Она требует опасной операции. Но удаление мозговой опухоли возможно только через публичную исповедь, и это требует огромного мужества политических нейрохирургов.

<…>

В пушкинской версии Антонио Сальери, соперник и обожатель Моцарта, верит, что гений должен оставаться загадочным и не имеет права открывать душу никому. Согласно этой версии, в течение многих лет музыканты мира не играли музыку Сальери, веря, что именно он отравил Моцарта и смог спасти его бессмертно загадочным. Но в XX веке Сальери был реабилитирован, потому что единственным доказательством того, что он был виновником смерти Моцарта, явилось собственное признание Сальери, да еще и высказанное во время бессонницы. Теперь все могут наслаждаться его музыкой опять.

Некоторые писатели интерпретируют предательство Иуды примерно так: может быть, ревность Иуды стала причиной такого предательства. Может быть, болезненно застенчивый Иуда счел то, что своей доступностью Иисус принижает свое учение.

Может быть, Иуда шептал сам себе, что Иисус слишком много открывает своим последователям, не имея на это права. Иисус должен умереть, и трагедия его смерти возвеличит его даже в глазах тех, кто сейчас его высмеивает. В отличие от истории Сальери доказательство вины Иуды налицо — 30 сребреников.

<…>

У многих политических профи есть особая манера притворяться, что они слушают собеседника. На самом деле они смотрят сквозь него на какую-то цель — чаще всего на следующие выборы.

В 1981 году Грэм Грин сказал мне: «Не думаю, что идеологии приходят в человечество чаще, чем просто-напросто фальшивые великие люди. Как Гитлеры».

Гитлер был маленьким человеком. Но у него в руках была сконцентрирована огромная власть. Грэм Грин был прав. Очень часто мы путаем власть с властью интеллекта. Некомпетентность лидеров поражает. Президент Трумэн, ярый враг коммунистов и ярый враг капиталистов.

Никита Хрущев называл всех художников-абстракционистов макаками, рисующими картины хвостами.

Президент Никсон от меня впервые услышал в 1972 году, что американские и русские солдаты впервые обнялись в мае 1945 года на немецкой реке Эльба. Он не знал того, что мы потеряли во Второй мировой войне более 20 миллионов.

Брежнев, отправив штурмовать дворец Амина в Афганистан самолет с нашими десантниками, забыл, что он сам несколько лет назад послал охранять его других наших десантников, которые столкнулись и убивали друг друга.

Премьер-министр Никита Хрущев однажды обвинил меня в том, что я дал интервью реакционной французской газете «Леттр Франсез», и даже не знал, что ее главным редактором был член ЦК Французской компартии Луи Арагон и издавал ее на наши деньги. Тот же Никита Сергеевич упрямо произносил «коммунизьм» с мягким знаком.

Рональд Рейган однажды назвал Боливию Бразилией, а в другой раз наоборот. Даже такой, казалось бы, компетентный человек, как Генри Киссинджер, почему-то считал Сальвадора Альенде коммунистом, когда тот всю жизнь был добропорядочным социалистом.

<…> Столько достойных людей во всех странах, за редким исключением, управляются самоуверенными идиотами, а иногда и совсем безграмотными людьми. Они, как правило, знают меньше, чем многие, но успешно выглядят если не всезнающими, то хорошо информированными.

Может, политики в этом не столь виноваты сами. Возможно, виноваты в этом люди, которые ждут от них большего, чем то, на что они способны на самом деле. В способностях таких политиков — умение ловко обещать то, чего они никогда не смогут нам дать.

Я частенько сам не могу понять, понимают ли они, кем являются на самом деле. Политики превратились в актеров. Но они вряд ли иногда понимают, чьи слова они произносят, — то ли свои, то ли написанные каким-то невидимым писателем. Национальные или религиозные войны в их руках становятся идеологическими. Одно разрушительное несовершенство, которое они оставляют после себя, — это то, что они разобщают всех нас, а иногда и стравливают. Самое вредное, что они формируют из нас враждебные партии.

Мультипартийная система, конечно, лучше, чем однопартийная. Но существует ли среди лидеров этих партий хотя бы один, кто никогда не лгал? Конечно, нет.

<…>

В романе «Сто лет одиночества» Габриель Гарсия Маркес описал политику как изнурительную войну разных групп в Латинской Америке во имя перекраски домов в другие цвета. Полковник Буэндиа хочет перекрасить серые стены в голубые. В конце романа он горестно стоит после стольких войн на углу забытой Богом улицы, безнадежно стараясь продать позолоченных картонных рыбок.

<…> Я думаю, что сейчас есть большой шанс для общего спасения, а не обреченности. Вся Римская империя была обречена, как динозавр, чей мозг был слишком мал для такого огромного тела. И наш вариант социализма, и американский вариант капитализма — оба были неспособны сделать подвижным что-либо громоздкое и неуклюжее.

Думаю, что будущее человечества при взаимозастывшей враждебности не сможет реформировать негибкость этого противостояния, если не прибегнут к взаимоконверсии и дружескому обоюдному бизнесу. Слишком опасная роскошь для человечества — война между двумя крупнейшими ядерными державами.

Я был свидетелем и участником прогресса во взаимопониманиях и надеждах ХХ века. Я убежден, что те, кто убил Джона Кеннеди, сделали это, видя опасность в нем и считая его врагом Америки, ибо он, сын капитализма, непозволительно уступил Никите Хрущеву, русскому крестьянину — коммунисту села Калиновка, в вопросе Кубы. Но Джон Кеннеди был первый западный лидер и понял, что границы мира проходят не между политическими системами, а между разными людьми.

А еще они оба впервые поняли, что все идеологии не стоят самой главной драгоценности земного шара — человечества.

Джон Кеннеди сказал однажды: «Не спрашивайте, что ваша страна может сделать для вас, спросите самих себя, что вы можете сделать для вашей страны». Но сейчас многое в мире изменилось. Идея эта расширилась, и теперь патриотизм собственной страны не должен входить в противоречие с патриотизмом человечества. С чистой совестью мы имеем полное право говорить сегодня так: «Не спрашивайте человечество, что оно может сделать для вас, спросите себя самих, что вы можете сделать для человечества».

Написано в 1992 году и прочитано на мировом конгрессе нейрохирургов в США, в Нью- Орлеане.

Отредактировано автором в июле 2016 года.