Известие о переходе Юлия Кима на девятый десяток сталкивается с таким же недоумением, с каким 10, 20, 30 лет назад воспринимались другие его юбилеи. Этот человек просто не может стареть: дряхлость и дряблость принципиально чужды и его образу, и его веселому, упругому, молодому искусству. 80? Вы уверены? Нет. Никак нельзя быть полностью уверенным, что перед нами не очередное представление, очередной блестящий розыгрыш («Я старый дедушка, меня не любят внуки…» —под Вертинского, из относительно недавней песни), какими так славится Юлий Черсанович Ким, — этот поистине непревзойденный мастер поэтической стилизации.

Впрочем, стилизация потому и называется стилизацией, что почти всегда сохраняет некоторую дистанцию от образца. А вот, к примеру, «народные» тексты Кима самым естественным образом теряют кавычки после первого же исполнения. Его интонация безупречно точна, лексика аутентична, нет ни одного лишнего, выпирающего, принадлежащего иному словарю слова. Интонация — чрезвычайно важная вещь в его поэзии: ни у кого больше вы не встретите столь обширного и уверенного использования междометий, восклицаний, полуслов, полувздохов, полунамеков. Иногда кажется, что в текстах Кима есть реально ощутимые паузы для усмешки, подмигивания, прищура, притопа, прихлопа; сплошь и рядом эта насыщенная интонацией и действием поэзия плавно и естественно перетекает в театр. Да-да, Ким необыкновенно театрален (что служит еще одним доказательством того, что и 80 — всего лишь подмостки). Он ведь не просто работает для театра: его тексты творят театр, даже когда написаны не для сцены, не для кино.

Про кого еще в русской поэзии можно сказать это? Ким и в самом деле по-настоящему оригинален — он и в самом деле смог сотворить свой собственный стиль, собственный мир, собственное, безошибочно узнаваемое лицо. Если поэзия — это квинтэссенция смыслов, игра словами, выявление связей между выраженными в словах понятиями и в конечном счете сотворение нового связного словесного мира — если все это так, то Юлий Ким, безусловно, Творец. Забавно, что иногда ему ставят в вину именно эту его оригинальность, непохожесть, неповторимую самость. Еще бы — ведь в ярком свете индивидуальности еще отчетливее видна чья-то поэтическая несамостоятельность, чье-то вялое топтание по раздолбанным вдрызг большакам чужих поэтических дорог.

Юлий Ким с полным основанием может претендовать на кресло в первых рядах русской поэзии. На кресло именное, своими руками и по собственным лекалам сколоченное, не скопированное, не содранное, не украденное и не одолженное ни у кого, пусть даже самого большого, у кого крадут и одалживают все без исключения. Ким — это Ким, точка. Другого такого не было, нет и не будет.

Но есть и вторая составляющая, непременно сопутствующая большому поэту, особенно в России: биография. Как и положено настоящему русскому поэту, личность Юлия Кима прочно ассоциируется с отчетливой гражданской позицией. И не только — еще и с глубокой порядочностью, мужеством и истинной мягкой доброжелательной интеллигентностью. Сколько бы ни била его судьба, он никогда не злобствовал, не предавал, не отвечал гадостью на гадость. Если кто из поэтов и заслужил право считаться символом человеческого достоинства эпохи, которую сам он называл «временами Душной Скуки», — так это именно Юлий Черсанович Ким.

Его диссидентство было тоже особенным — уникально кимовским — не воинственным, но скорее недоумевающим: мол, как же так можно?.. зачем?.. почему? Ведь «людям должно же быть стыдно / таких же людей не понять»… («Адвокатский вальс»). Именно такими — на почве недоумения — представляются его разногласия с советской властью. Не надрыв, не выкрик, не гримаса ненависти (то есть все то, что эта власть, расстрелявшая отца и протащившая по лагерям и ссылкам мать Юлия Черсановича, несомненно, заработала от него с лихвой), а это вот тихое интеллигентное удивление: «Как же так? Должно же быть стыдно…»

Вот уже почти два десятилетия Ким делит свое время между Москвой и Иерусалимом. Его глубокая духовная связь с Израилем заслуживает отдельных слов. Живущий здесь народ определен в Книге книг двумя характеристическими признаками: избранный и жестоковыйный. Первое — потому что именно его избрали тащить сквозь века неподъемную ношу идеи Единого; второе — потому что лишь особо упертые упрямцы могут настаивать на Единстве мира, который весь сплошь представляется торжеством множественного. Хотя, честно говоря, избранность тут под вопросом: вполне возможно, что изначально идея была подарена каждому народу без исключения — просто с течением времени отсеялись все, кроме самых упрямых, самых жестоковыйных.

Смею предположить, что именно это из ряда вон выходящее упрямство («Все равно мы сюда соберемся, / Все равно мы вернемся сюда навсегда…» —из «Песни Исхода») роднит Юлия Кима с Израилем и его народом. Ким ведь тоже необыкновенно упрям — и мягкая интеллигентность общения, негромкая лирика, последовательный отказ от форсажа не должны никого обманывать.

Оттого-то и неудивительно, что этот «ребром и промыслом певчий» дрозд-пересмешник выбрал своим гнез­дом Город Целого, Город Единого, где предметы особенно предметны, белое особенно бело, а правда особенно очевидна. Что ж, тогда и поздравим его, как это принято здесь: «До 120, бен адам!»

Алекс Тарн — специально для «Новой», Иерусалим

Редакция «Новой газеты» поздравляет любимого автора и друга с юбилеем!