Дорогой Дмитрий Андреевич!

Я как-то решила, что пора «подпольному» человеку замолчать. Одни письма уничтожила, кое-что осталось. Такие письмена Иван Алексеевич Бунин называл «прельщением памяти». Хотя время этих прельщений наступило. Не судите строго.

Есть воспоминания, которые не только не уходят, не ослабевают, а, наоборот, усиливаются. Это деревни, по которым ходила, и, конечно, Беслан.

Как забыть божественный смысл предсмертного вопроса девятилетней Аланы? Вопрос, заданный матери, вынужденной решать проблему нерешаемую: оставить Алану в спортзале, но спасти годовалую Милену, или остаться всем троим и, возможно, погибнуть. Вот вопрос ребенка: «Скажи, чья жизнь тебе дороже: твоя или твоей мамы?» Это послание матери на уход из школы.

А как забыть семилетнего Маирбека? Он наскреб в кармане пять рублей мелочью и протянул их боевику: «Отпустите мою маму! Ей плохо».

И вся эта бесланская круговерть разворачивается в памяти со страшной силой.

Французы отмечали годовщину страшной трагедии. Названо и особенно отмечено имя первого убитого. У нас тоже своеобразно отметили первого убитого в Беслане. Им был Руслан Бетрозов. В первые часы захвата пытался успокаивать детей. Я спрашивала многих, за что же его убили? Мне говорили, что боевики не могли вынести вида этого мужчины: высокий, красивый, мужественный, сильный. Его убили на глазах двух сыновей. Заставили их снять рубашки и вытереть кровь. Старший сын Алан сказал боевику: «Я тебя запомнил. Я тебя убью». Во время штурма одного из сыновей вынесла толпа заложников. Но он вспомнил про брата, вернулся и погиб.

Эмма Бетрозова потеряла мужа и двух сыновей.

Так вот, Эмму Бетрозову, жену первого убитого, оштрафовали сначала на 20 тысяч рублей, потом скостили штраф до десяти тысяч. Какое «благодеяние»!

Новейшая психология считает, что в естественном горевании есть своя доминанта — это протест. Протест Эммы Бетрозовой сентября 2016 года — это ее естественное право. Право горя.

В распутинском «Пожаре» жена задает вопрос мужу: «Иван, почему мы такие-то?»

В самом деле, почему мы такие-то?

***

Все началось с того, что какой-то священник решил, что нельзя в школе читать «Кавказ» И. Бунина. Под «запретом» также оказались рассказ Чехова и рассказ Куприна. Я как-то завелась.

Именно с Буниным у меня случились два события, чрезвычайно важные в жизни.

…26 октября 2004 года я должна была дать урок в 11-м классе бесланской школы номер 1, которой уже не было. Нет, не так: я не должна была, я страсть как хотела дать этот урок, но боялась. Видя мое смятение, замечательная учительница литературы Лариса Петровна предложила мне выбрать самой тему. Но я не могла. Любой классический текст сламывался бесланской историей. Шрапнель — по классике.

Наконец, сошлись на том, что надо провести урок по программе. А там — «Господин из Сан-Франциско».

— Нет, — почти закричала я. — Только не это!

…Смерть. Поиски гроба… Дьявол на границе двух миров, следящий за кораблем. Это леденящее слово «следит»… А грузный капитан корабля, похожий на языческого идола… Наконец, чего стоит здесь, в Беслане, последний абзац: «И никто не знал…»

Да, никто не знал…

И я вхожу с «Господином…» в класс. Чудо-текст! Великое дело великого слова. Я и по сей день помню каждое движение души тех, кто в этот час был моим учеником.

Этот урок многое объяснил. Было ясно, какова сила слова. Но решающим оказался бесланский ученик с мучительной жаждой понять, что же все-таки случилось.

Ни о каком катарсисе речи быть не могло. Скорее всего, наступила та самая минута, о которой философ сказал: «…жизнь возможна».

Кто-то из учеников выкрикнул: «Захватывает!» И тут же осекся.

А потом, в колонии для девочек (Белгородская область), на одном из уроков я случайно открыла бунинский «Кавказ». Прочитала первый абзац и спросила: «Продолжать?»

В жизни этих бедолаг было много такого, что и взрослому не пережить. Вера, любовь, измена — все это переплеталось с нищетой и криминалом. В этой колонии на уроках у меня было два козыря: Бунин и «Ежик в тумане». Представьте себе — на равных.

Если честно сказать, я собиралась читать «Божественную комедию» Данте. Никогда мне это не удавалось. Ни в одной колонии: ни во взрослой, ни в детской. Вот начинаешь:

Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу…

Взглянув на подопечных, прерываешь чтение. Совсем малые дети, а они уже давно в сумрачном лесу. А как прочитать вот эту строчку:

Когда я сбился с верного пути…

Но у меня всегда на всякий случай с собой «Ежик в тумане».

Итак, смотрим «Ежика…». Энциклопедия наших фобий, радостей и надежд.

Каждая из девочек мечтает о воле. В душе — раздрай. Куда вернуться? Где все началось? И какими будут первые шаги на этой воле?

Знаете, где у них была кульминация? Ежик плывет по реке и произносит такую фразу: «Я в реке… Пусть она меня понесет… Пусть будет что будет». Титры были по-английски. Свободно читающая по-английски Ольга Фофанова сказала, что на английском это «будь что будет» звучит не так сильно, но все равно хорошо.

— Это про нас, — сказала Ольга. — Это наша молитва. Ничего не надо предпринимать. Нельзя мешать жизни. Все образуется, если образуется. Чему быть, того не миновать.

Надо бы Норштейну рассказать об этом.

Так вот, начала заново читать Бунина. И вдруг!.. Вдруг!

Дмитрий Андреевич, откройте «Жизнь Арсеньева» (книга 2-я, глава 4-я), прочитайте хотя бы это.

О нашей гордости. Гордости русских. Подлинно русских.

«Мы живем совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ведь скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное продолжение исконного духа России, а Россия богаче, сильнее, праведней и славней всех в мире…»

Это, заметьте, не прямая речь героя, хотя и связана с конкретным лицом.

А дело в том, что рассказчик замечает, что эта гордость стала знамением времени.

Такие речи были характерны для «тогдашних русских чувств».

И тут же вопрос, который в тексте будет звучать не однажды: «Куда она, эта гордость, девалась позже, когда Россия гибла? <…> И почему вообще случилось то, что случилось с Россией, погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок?»

Попробуйте послушать речи Д. Киселева с позиций грядущего конца!

Я попробовала. Чистый смех! Скажу я вам — не более того.

…Перед майскими праздниками в доме, где я живу, и Вы хорошо его знаете, два дня гостила Светлана Алексиевич. Вот мы и устроили громкое чтение Бунина. Удивлению предела не было. Неужели так движется наша история, что на определенном этапе развития прежний опыт возвращается буквально. Даже в лингвистически точном отражении.

Правда, есть некоторое отличие. Бунин называл эти речи «мнимо смиренными». А иногда — «показными». Наши речи откровенно агрессивны. Что такое смирение, мы уже и не знаем. Вот мы пытались со Светланой понять, что бы это могло означать?

Я, конечно, не могу вынести ни одной минуты речей Д. Киселева, П. Толстого, В. Соловьева.

А может, надо отнестись к этим речам иначе? Подумали мы. Пусть говорят, исходят слюной и злобой, а жизнь возьмет свое (смотрите «Ежика в тумане»). Да и сами речи не есть ли предвестник некоего конца? И эти речи, и поводы для них исчезнут яко дым. В волшебно краткий срок.

Не хочется в сотый раз повторять сказанное не нами: «Неизвлеченный опыт обладает способностью возвращаться». Именно потому, что не извлечен.

Еще раз об отметинахвеликих книг. Кажется, это было в 2009 году. Шли знаменитые пущинские чтения (фонд «Династия» и «Гражданское содействие»). На них пригласили учителей из 18 сел горных районов Чечни. Первая моя встреча случилась с учителями Шатойского района.

Помните, шесть человек из этого района возвращались с учительской конференции? Были убиты группой Ульмана. Наша Аня Политковская написала об этой трагедии потрясающую статью. Написала сразу. По ходу событий.

Так вот: сами учителя завели разговор о Толстом. О роли Кавказа в жизни писателя и о влиянии Толстого на жизнь Кавказа. Разговор был острый.

— Не хотите ли вы сказать, что без Кавказа не было бы «Войны и мира»? Был бы роман, — не унимался Махлук Салахов, племянник расстрелянного директора школы.

Новый директор Алман Тасуев вспомнил два эпизода из «Хаджи-Мурата».

…У хозяина сакли, куда прибыл Хаджи-Мурат, был пятнадцатилетний сын. Он все время крутился около гостя. Смотрел на него восторженными глазами.

…Пасынок князя Воронцова, которому было шесть лет, вырос в любви и неге. Он также восторженно смотрел на вошедшего Хаджи-Мурата.

Алман сказал: «Это метафора. Понимаете, что бы ни произошло, правда всегда в детях». Директор приглашал меня: хоть бы месяц поучили наших детей!

Кстати сказать, многие тогда хотели поучительствовать в селах горной Чечни.

Чудо как хороши были чеченские учителя. Знать бы, как сложилась их судьба. Какие книжки читают детям? О чем беседуют с ними?

Так все-таки хорошо бы почитать Бунина там, где он «проснулся».

А когда и где мы проснемся?

Однажды на уроке в сердцах я бросила: «Неужели наши уроки и есть изучение «Войны и мира»?» Мои десятиклассники пошли к директору и попросили разрешения заменить двухнедельную производственную практику изучением «Войны и мира».

— И вы каждый день по шесть часов намереваетесь читать Толстого? — спросила Наталья Васильевна Ярославцева.

— Да! Каждый день! По шесть часов! — ответили мои деточки.

А было им шестнадцать лет, самое время освобождения спасительных сил.

Сегодня министр Васильева уволила бы этого директора. Вот Вам отметина нового времени.

Хотелось бы знать, насколько долгой окажется эта ночь.

А теперь прочитайте, что думают о запретах мои бывшие ученики, ставшие учителями.

«Вот что я думаю про запрет. Понятно, что все подобные запреты предполагают, что кто-то прожил за человека жизнь и может теперь определять, что человеку лучше, чего нужно опасаться, что пить, есть и читать. Но что допустимо для родителей в самом начале жизни своего ребенка, то недопустимо ни для кого больше. Ни для президента, ни для депутатов. Да и родителям приходится от этого отступать, потому что ребенок растет. В общем, запреты, придумываемые государством, связаны с тем, что наша власть считает нас глупыми младенцами, презирает нас и наше право думать самим. Можно еще добавить про возвращение в советское время и т.п. Но это и без меня сотни раз сказано. Мне кажется, что те, кто запрещает рассказы Чехова и Бунина, очень боятся сложных вариантов жизни. Им хочется все упростить. Чтобы, читая литературу, человек сразу понимал, что правильно, что неправильно. Чтобы не возникало вопросов и сомнений. В идеале, чтобы литература иллюстрировала простой набор правил на тему «Как нужно жить». При таком подходе исчезает главное в литературе — способность задавать вопросы, притом задевающие не только разум, а всего человека. Отрицается настоящая литература, в которой вообще может не быть ответа, правильного решения, а любой выбор героя становится мучительным. И для таких запретителей становятся врагами именно максимально тонкие, сложные, внутренние писатели Чехов и Бунин. Якобы защищая человека от «аморальных» рассказов, по сути, такие запретители стремятся сделать самое страшное с человеком — сделать его простым».(Михаил Моисеев, учитель)

«А я, Эльвира Николаевна, признаться, об этом обстоятельстве особенно ничего не думаю, никак эти запреты меня не встревожили… Мой опыт показывает, что «запретители» до двери класса не доходят никогда. Помните сакраментальный щедринский пассаж: «Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: «Не потерплю!» — и скрылся в кабинет»? Вот это «скрылся в кабинет» и есть ключевое. Ясно, что мы живем в абсурде. А что нужно делать в абсурдном мире, по версии французских экзистенциалистов? Главное, не надо делать вид, что это норма. Абсурд мира нужно героически принять, но при этом остаться собой.

В общем, я не знаю, какое бытие определяет сознание депутатов, но, насаждая нам тяжелое средневековье, православие-самодержавие, сами они врут, воруют у больных и детей, разводятся с женами/мужьями, цинично лицемерят, остаются вульгарными марксистами. Я не знаю, что шепчут они на исповеди своим духовникам, но мир их лишен воображения и Бога, он сугубо материален (деньги, дома, яхты, ну и удобоваримая мораль). В нем не может поселиться чувство метафизической красоты. Поэтому — все запретить!»(Наталья Муратова, доцент, учитель)

С содроганием ждала, когда наша власть примется за Толстого и Достоевского, на чьих произведениях и происходит взросление наших детей (должно бы происходить).

Карл Густав Юнг считал, что «говорящий прообразами говорит тысячью голосов. <…> Он поднимает описываемое им из однократности и временности в сферу вечно сущего. Он воздвигает личную судьбу до судьбы человечества и таким путем высвобождает в нас все те спасительные силы, что извечно помогали человечеству избавляться от любых напастей и превозмочь даже самую долгую ночь» (подчеркнуто мной).

Здесь вся философия, дидактика, методика и техника учителя-филолога.

Лучшее, что имеет человечество в качестве средства освобождения спасительных сил, — в мусорку?!

Хотите посмеяться, но нечто близкое к Юнгу сказал шестиклассник Яша Вебер (1998 год). Мне это не забыть никогда.

…Читали стихотворение Бродского «День назывался первым сентября…». Яша решительно увел разговор с литературных штудий в совсем другую сторону.

Он негодовал, как можно было начать войну в тот день, когда начались школьные занятия. Я что-то лепетала про войну. И вот тогда Яша вышел к доске. Нарисовал треугольник, сторонами которого были «дети», «школа», «война». Он использовал математические знаки, доказывая, что школа неизмеримо большее явление, чем война.

Именно в школе происходит встреча одиночного человека с человечеством.

Так и сказал этот двенадцатилетний философ.

Ну и с каким же человечеством нам предлагают встретиться?

С уважением, Эльвира Горюхина, «Новая»