Шел один солдат, возвращался с последней войны. Война, та самая, дерьмовая: ни славы, ни прибытку, расход один да срам. Это в государственном масштабе. В личном плане тоже не разжился солдат. Только последние ноги до крови стер. Спасибо, не застрелили. Он на полустанке с поезда соскочил. Проводница гуманная оказалась: и чаем поила, и запах сапог стерпела.

И вот, значит, солдат идет. Идет он босиком. Ноги подсушило вольным воздухом, пылью припорошило, не хромает даже. Сапоги через плечо, и портянками помахивает. Их выбросить нельзя, их выстирать — и они еще хорошие. А то, что вид неинтеллигентный, так ведь не видит никто. По России от деревни до деревни можно долго идти и человека не встретить. Разве неистребимая российская старуха попадется. Но старух у нас не стыдятся.

Вот он до речки дошел и решил себе привал сделать. Спустился под бережок, портянки выполоскал, на куст повесил, доел последний хлебушек, водой его запил и решил своему богатству ревизию сделать. А он не совсем чтоб уж пустой с войны шел, не дурак же, в самом деле: он за пистолет и две гранаты фотоаппарат выменял, потому что пистолеты не всем нужны. Фотоаппарат хороший, не мыльница, на нем иностранными буквами написано бодрое слово «Практика». У солдата в детстве, еще когда отец не помер, увлечение было — книжки по фотографии и «Смена-8М». Так что он кое-что в этом петрил и цену фотоаппарату чувствовал.

Вот он развернул чистое вафельное полотенце и стал фотоаппарат рассматривать. Рассматривает и мечтает, как будет снимать виды. У них в деревне виды очень красивые. Ну и, конечно, мечтает он, в видоискатель глядя, как эти виды в журналах печатать будут и на открытках, как уважение начнется и деньги солдату пойдут. Он про деньги не от бездуховности думал, а по крестьянской привычке. Солдат о городской жизни не мечтал. Нет, он и огород планировал, и скотину по минимуму. Также мечтал он о фотографии — «Мама на крыльце». Но особенно он мечтал снять девушку Таню у куста цветущей сирени и продумывал эту художественную идею и всякие волнующие подробности процесса съемки.

Вот отвинтил солдат объектив и, глядя внутрь фотоаппарата, стал щелкать. А там— кто знает — такие лепестки расходятся, открывают круглую дырочку и снова закрывают. И так это все тонко сделано, и так чисто и мягко работает, как живое, открывается что-то — загляденье. Насмотрелся солдат, завернул богатство в вафельное полотенце, решил, что спать не будет, и пошел дальше.

Шел он, шел. И все-таки дошел до своей деревни.

Там непонятный процесс при виде солдата начался. Некоторые от него шарахаются, некоторые, наоборот, бдят из-за заборов и занавесок. Чует солдат недоброе, но идет. У самого его дома подошел к нему пастух Колька — змей. Колька был нестарый, но зубов у него было только два, как у змея. И яду — как у Горыныча. Колька и говорит: «Здравствуешь, солдат. Дак ты не знаешь ничего?» Солдат говорит: «Чего?» Колька говорит: «Мать твоя померла, как похоронку на тебя получила. А ты, значит, живой? Вот… »

Солдат: «Как похоронку?» — и огляделся, как будто хотел мать увидеть. А увидел только, что вся деревня, не скрываясь, смотрит в окна да через калитки. «Могилу показать?» — старается Колька-змей. Колька хотел, конечно, свою выгоду поиметь, в смысле поминок солдатской матери, но солдат, не глядя на пастуха, побрел к дому, хотя что туда идти, там небось растаскали все. От этого пастух обиделся и крикнул в спину солдата: «А Танька замуж вышла!» «Врешь!» — солдат обернулся. «Вышла-вышла, — мстительно сказал двузубый змей. — Еще ты живой считался. Мать тебе не стала писать». «Еще я живой считался…» — повторил солдат в задумчивости.

Зашел солдат во двор, медленно прошел мимо дома и через огород (там сзади калитка была), вышел на тропинку, что в лес вела. Что это правда все, он сразу понял. И по Кольке, и по соседям, которые по щелям жались, но интересовались сильно, как он себя поведет. И решил солдат помереть, пожалев впервые, что пистолет выменял.

Пришел солдат в лес. Так в нем пусто стало, что он понял: умрет сам, без внешнего насилия. Перекрестился солдат — вышло на елку. Повернулся — опять елка. Так несколько раз перекрестился, а все на елки, как нехристь языческий. Тут он опомнился, что с матерью не попрощался, и на кладбище повлекся длинной дорогой.

Могилу нашел быстро. Крест соседи хороший сладили и карточку мамину под целлофан прилепили. Карточка — черно-белая, мама на ней — молодая. Фотографировалась она — как работала, старательно, чтобы спина прямая, губы аккуратно сложены, взгляд напряженный, чтобы не моргнуть. Платье на фотографии было черное в белый и серый цветок. Солдат вспомнил это платье мамино: по синей земле — букетики белые и голубые. Лег солдат на землю и стал плакать.

И вдруг сила из него ушла в землю, и от этого душа освободилась и, не чувствуя привязанности, воспарила над солдатом. И видит он, что небо открылось, как шторка в фотоаппарате, голубые лепестки как бы раздвинулись плавно, и там темно-синее круглое отверстие: лети, мол. Темно-темно-синее круглое окошечко, как мамино платье. И, вспомнив о фотоаппарате как о деле несделанном, душа очнулась и раздумала улетать, хотите верьте — хотите нет.

Солдат вернулся в деревню и пил-то всего сутки. Даже соседи осудили за это: мол, погоревал-то всего ничего, сразу давай крыльцо ладить, бесчувственный какой. Вскорости женился, но это дело обыкновенное.

А вот что это было, когда небо открылось? Что за видение? Он ведь ясно видел это открытие?

Нет, есть что-то! Что-то есть…