— Костя, вот уже второй твой фильм подряд в оскаровском списке. Как это получилось?

— Очень просто. На основной конкурс фильмы заявляет страна, но у нас же короткометражка, а в коротком метре можно подавать от своего имени, что я и сделал. Подается несколько тысяч заявок, из них в длинный список попадают 100–150. Примерно половина — лауреаты фестивалей, аккредитованных «Оскаром». Плюс фильмы, прошедшие отбор в специализированных под «Оскар» кинотеатрах Лос-Анджелеса. Это как раз наш случай. А дальше посмотрим. Если кино хорошее, его отметят, если плохое — останется незамеченным.

— А как относится американская публика к тому, что приехали русские и что-то свое показывают? Все-таки холодная война идет в мире.

— Война идет в СМИ, а в Лос-Анджелесе живут и обслуживают друг друга русские, иракцы, украинцы, евреи, кто угодно. Никто не шарахается от слова «Россия», мало кто вообще знает, что у нас происходит. Поднялась на 10 центов цена на бензин — вот это их гораздо больше волнует.

— У нас почти не снимают о Холокосте, но западные режиссеры высказывались на эту тему много и разнообразно. Тут и Спилберг, и Полански, и десятки других. Что к этому может добавить Константин Фам?

— Для меня война и геноцид — семейная тема. Я вырос на рассказах мамы и папы. Папа, вьетнамец, политэмигрант, с восьми до семнадцати лет провел в партизанских отрядах во время войны с Францией и Америкой. Его отец и брат погибли под бомбежками.

— А мама?

— Мама моя ребенком пережила оккупацию. Харьков во время войны переходил из рук в руки три раза, просто чтоб ты понимал. Как только она начинала это вспоминать, слезы на глазах появлялись. Они бежали, стучались в сельские дома, а им говорили: «С жидовскими выродками не пустим». У бабушки были шрамы на груди, ожоги. Откуда, она не говорила. Хорошо помню, как она украла единственную фотографию деда Наума из семейного альбома. Страх был тотальный, все что-то скрывали. И если у папы была героизация: «Мы победили, мы дали просраться французам и американцам, мы герои», то мама никогда не героизировала войну, и вот это «мы евреи» произносилось шепотом.

Чем старше становишься, тем больше понимаешь. Есть статистика: 1,5 мил­лиона евреев убили на Украине, 800 тысяч — в Белоруссии, 1,8 миллиона — в Польше. Но мы же знаем, что у пулеметов в Бабьем Яре и в других местах, как правило, стояли не немцы. Я вырос под Харьковом, и получается, что мои одноклассники — внуки этих людей, тех, кто стрелял в евреев. Когда я это понял, мне было очень больно. Конечно, внуки не отвечают за преступления дедов. Но есть неперевернутая страница истории, и нужно ее знать, ее надо разобрать до буквы, до цифры. То же самое со Сталиным, да и с любой страницей. Еврейские комиссары — это тоже страница истории. Были нобелевские лауреаты, а были люди, которые во время революции получили власть и занимались массовыми расстрелами. Не признавать это нельзя. Другой вопрос, что нации здесь ни при чем — ни русские, ни украинцы, ни евреи. Человек вне зависимости от национальности выбирает, сдать ему соседа или нет, пойти в одну армию или в другую, принимать участие в убийствах или не принимать.

— И вот сейчас эти неперевернутые страницы вдруг ожили. Мир полон взаимных обид. Двадцать лет жили относительно спокойно, а потом вдруг все стали обижаться друг на друга и мстить.

— Все ли, Ян?

— Многие, Костя.

— Да, многие, к сожалению. Не хочу делать выводов и давать оценки, но недавно мы снимали лагерные сцены в Бресте с местными реконструкторами, и я видел, как люди меняются, надевая нацистскую форму, видел, с каким наслаждением они гоняют массовку заключенных в полосатых пижамах: «Руки за спину! Построиться!» А люди — раз! — и построились. Как будто всю жизнь выполняли эти команды. Потом смотрю, вечером и те и другие сняли с себя костюмы, а роли-то остались…

Говорят, что в Донецк поехало воевать много реконструкторов. Не знаю, правда ли, но я в это верю. Такое ощущение, что люди в детстве недоиграли. И теперь игра превращается в какую-то другую историю, очень жестокую.

В «Бруте» меня как раз и занимал вопрос: как в течение короткого времени нормальные люди превратились в палачей и надсмотрщиков? Как происходит процесс озверения? Как из человека путем несложных манипуляций делают убийцу?

— А «Скрипка», которую ты сейчас снимаешь?

— Это история о прощении. В руки музыканту попадает инструмент, который принадлежал его семье, и он начинает исследовать свои корни. Едет в Нью-Йорк, знакомится с девушкой. Он русский еврей, она американка. В процессе разговоров выясняется, что она внучка палача, а он — жертвы.

Главную роль играет немецкий актер Лен Кудрявицки, звезда сериалов, у нас его знают по «Фальшивомонетчикам». Скрипач, еврей, гражданин Германии, говорит по-русски — для фильма просто находка. Его партнерша — Маша Кинг, американская актриса, в детстве ее привезли в Штаты из Киева. Уже на съемочной площадке выяснилось, что она племянница продюсера Александра Цекало. Михаил Горевой, который играет начальника концлагеря, снялся у Спилберга в «Шпионском мосту». Достаточно звездный состав.

— Все-таки удивительно. Актеры из разных стран, а в «Скрипке» еще и история такая — американка, русский… И все это на фоне того, что происходит сейчас в мире.

— А что происходит?

— Да ничего хорошего. Такое ощущение, что все против всех.

— Вот смотри. У «Скрипки» финансирование российского Минкульта и украинского канала «1+1». Вроде бы несовместимые вещи, но факт: нас поддерживают и те и другие. Это наше сознательное решение — мы считаем, что можно и нужно договариваться при любом раскладе. Я из любого конфликта стараюсь выходить фразой: «Ребята, мы всегда договоримся, нам делить нечего». И всем советую так себя вести, это сильная позиция. Я себе и другим все время доказываю, что нет этой границы, нет конфликта. Разумеется, он есть, но я не хочу его видеть, понимаешь? Все равно рано или поздно придется договариваться, мы исторически не можем не договориться. Я сейчас не только про Россию и Украину, а вообще про весь мир. «Скрипка» должна закончиться сценой, где внук казненного прощает внучку палача. А как иначе? Иначе только уничтожать друг друга. Я ведь и снимаю-то все эти страшные истории, не чтобы напугать или слезу выжать, а чтобы люди ценили мир, потому что цена за него заплачена… Таких цен не бывает.