Сценограф спектакля — ​Адомас Яцовскис. И как бы ни были хороши его прежние декорации к спектаклям Туминаса — ​медная луна над гипсовым усадебным львом в «Дяде Ване», ледяные зеркала Черной речки в «Онегине» — ​но трубе из «Царя Эдипа» особая цена. С легендарным занавесом Боровского к «Гамлету» Любимова Трубу сравнили на первом же показе: она так же аккумулирует символы и смыслы «Эдипа». Ее скрип по доскам сцены — ​сила судьбы и соло Рока.

Композитор спектакля — ​Фаустас Латенас. Эдипа играет Виктор Добронравов, Иокасту — ​Людмила Максакова. Прорицателя Тиресия — ​Евгений Князев. Римас Туминас говорил: «Эдип» — ​спектакль «о главном —​о человеческом достоинстве, о чести, о сильном человеке, о лидере, который смог наказать себя сам: выдворить себя из страны, уйти из жизни нищим. Сегодня… все оправдывается. Все возможно. Все дозволено. Хотелось бы поднять флаг чести…»

Надо ли напоминать миф? Юноша Эдип, царевич Коринфа, устрашен прорицанием: рок его — ​убить отца и жениться на матери. Эдип бежит из отчего дома в Фивы, в пути убивает незнакомца, чья колесница столкнула его с дороги. Решив загадки Сфинкса, стерегущего Фивы, Эдип женится на недавно овдовевшей фиванской царице Иокасте. Через пятнадцать лет, когда чума косит Фивы, Эдип вновь обращается к оракулу. Чтоб спасти город, он должен найти убийцу прежнего царя Лая. Розыск показывает: в Коринфе Эдип был приемным сыном, его родители — ​Лай и Иокаста. В бегстве от рока и греха царевич шел точно по окровавленной нити, сотканной ему Мойрами.

«Царь Эдип» Туминаса начинается шумом моря и смехом детей. В глубине сцены, во всю ширину подмостков — ​она, Труба. Колоссальное, отливающее медью античных щитов, сооружение лежит на боку и испещрено окошечками бойниц. Над ним, как над крепостным валом Фив, в грозовой синеве и тумане парят птицы. И если гадать по их полету — ​город явно ждет беда.

На фоне Трубы играют две девочки в белых платьях — ​Антигона и Исмена. Дети противоестественного (о чем еще не знает никто) брака Эдипа и Иокасты, сына и матери.

Бегут через сцену стражники в пернатых античных шлемах, с круглыми щитами, нарядные и безмятежные, как оловянные солдатики из набора «Древний мир». Но наперерез им бредет их собрат, уже переживший смертную битву: голова замотана окровавленным бинтом, доспех ободран и закопчен, движения мучительно заторможены… Весь он — ​как культя человека.

Бодрый, сияюще уверенный в себе, простодушный Эдип-победитель в белом костюме-тройке, с затейливой золотой цепью властителя поверх жилета — ​распоряжается городом и судьбами, отдает приказы о розыске свидетелей, нетерпеливо добивается правды от прорицателя Тиресия — ​каждым поступком приближая истину, которая раздавит его, семью и город. Худая, царственно-элегантная Иокаста-Максакова раскидывает широкие белые крылья в попытке спасти свой мир…

Оба они резко, чудовищно переменятся к финалу — ​раздавленные нечаянным преступлением, волей судьбы, гибельной истиной. И — дикая мысль, но она всплывает — не тогда ли стали необратимы судьбы, когда молодая Иокаста (​в государственных интересах) ​позволила бросить своего первенца, младенца Эдипа, в безлюдных горах? Чтоб избежать ужасных пророчеств.

Разом постаревшая, раздавленная истиной женщина на сцене, кажется, думает об этом.

И именно ужас брошенного матерью младенца горит во взгляде Эдипа в спектакле Туминаса.

Этой правды о своем давнем грехе не может выдержать Иокаста. И ладит себе самой петлю.

Таинственно является — ​в паре с человеком-обрубком, точно вылезшим из засыпанной траншеи, из войн XX века, — ​Крылатая Дева (Екатерина Симонова) в черном хитоне, с парой великолепных и грозных крыл, накрывающих сцену тенью своих смоляных перьев.

Это Ника? Или негатив Ники, богиня поражения? Ирида-вестница? Русскому зрителю она напоминает грозной легкостью линий чугунные изваяния Петербурга: арку на Галерной и самый Александрийский столп, взметнувший темные крыла под окнами Зимнего. И строки Ахматовой об этих статуях (как оказалось, пророческие): «Черных ангелов крылья остры/Скоро будет последний суд…» Немой танец Крылатой Девы с увечным воином — ​лейтмотив «Царя Эдипа».

О незаметных знаках судьбы, о поступи Рока, которую не остановишь, о невинных, попадающих под колесо мирового замысла, о том, что не изменилось со времен Эдипа, — ​думает зритель. Глядя, как они все цепляются за Трубу в попытке остановить ее. А оборот чудовища (дыбы и жертвенника, стены и стенобитной машины) вокруг своей оси сбрасывает их во тьму.

На авансцене же — ​о героях плачет греческий хор. Актеры Национального театра Афин сыграли в премьерных спектаклях, позднее их заменят вахтанговцы. Смешные, добродушные, усатые, в котелках и праздничных жилетах — ​обыватели Фив кручинятся о смертельных страстях царей и бесстрашных искателей последней истины. Охают. Пританцовывают. Кривятся: жалко детей…

Но и тут почему-то зритель XXI века вспоминает формулу русского поэта, откованную нашим общим опытом XX века: «В настоящей трагедии гибнет не герой — ​гибнет хор».

Впрочем, что ж кивать на XX век? Античные Фивы наказаны чумой за грехи царей. А впереди у мирного, уютного стада агнцев-поданных Эдипа — ​братоубийственные войны его наследников.

Финал — ​пронзительный. Такой сильной сцены на московских премьерах не было давно. Белые дымы античного жертвенника идут из бойниц Трубы. Она тяжко катится на партер. Две обреченные девочки в белом, Антигона и Исмена, — ​пытаются удержать ее, сдвинуть, одолеть.

Тщетно… Антигона (уже за пределами сюжета «Царя Эдипа») станет поводырем слепого отца, его опорой в нищете. Против приказа нового царя Фив она похоронит, вырыв ногтями могилу, брата-мятежника, чье тело гниет на перекрестке. Ее замуруют заживо. В смотровое окошко (такое ж, как бойницы в вахтанговской Трубе) стражник увидит: царевна повесилась на пояске хитона.

А младшая девочка, Исмена, — ​пропала без вести в бурях и дебрях греческих мифов.

Рыдает резкая, лающая музыка. Чудовищный жертвенник катится на зал. Обреченные дети в белых хитонах пытаются остановить ход судьбы. Труба-колесо уволакивает их во тьму Аида.