Александр Калягин открыл встречу язвительными словами Салтыкова-Щедрина о том, что в России сегодня негодует и тревожится культурный класс, «так как некультурному классу нет времени быть недовольным». Попросил вспомнить о судьбах Товстоногова, Любимова, Эфроса, Ефремова и о том, в каких условиях создавалась культура СССР. И подчеркнул следующее.

Первое. У нас нет сегодня официальной цензуры. Она давно отменена. Второе. Хулиганов, которые чинят безобразия на спектаклях, на выставках, в музеях, — их много чести называть цензорами. Они — такие же нарушители, как пьяные дебоширы на борту самолета. И должны быть наказаны. Третье. Запретить спектакль можно только решением суда. С моей точки зрения — это самое главное.

Михаил Швыдкой вспомнил о попытках запрета спектакля «Иисус Христос — суперзвезда» в регионах именем православной общественности (в Ростове-на-Дону в 2012-м за рок-оперу вступилась РПЦ, в Омске в 2015-м попытка сорвалась, а в 2016-м — состоялась).

Чуть позже, впрочем, Михаил Ефимович рассказал отличную историю.

— Я двадцать лет проработал в журнале «Театр». В 1970-х к нам приезжали Жан-Луи Барро, Ежи Гротовский, Эдвард Олби. В редакции были встречи с ними. Мы говорили: «У нас нет свободы!» Западные классики отвечали: «А у нас нет денег!»

…Сейчас, судя по тому, что я слышу со всех сторон, — мы, наконец, живем в нормальной стране!

Борис Мильграм, худрук пермского «Театр—Театр», говорил о недавнем (сентябрь 2016-го) скандале вокруг спектакля «Голубая комната». Постановка на Малой сцене вызвала письмо в прокуратуру — и это было письмо коллег… Прокуратура «состава преступления» не нашла.

В зале был Борис Мездрич — бывший директор Новосибирской оперы, уволенный Минкультом после сюжета с «Тангейзером». (В 2015—2016 гг. Борис Михайлович — один из лучших театральных директоров страны, — был зван на работу в четыре театра. Ни одно назначение не утвердил Минкульт.)

— Мы имеем в Конституции две позиции. Это — свобода вероисповедания и свобода творчества. Обе защищены Конституцией. Но посмотрим, как прекрасно организованы подзаконные акты по защите свободы вероисповедания: в Административном кодексе, в Уголовном. По свободе творчества подзаконных актов нет.

Протесты в Омске, в Новосибирске против «Тангейзера» — это не протесты церкви. А всегда — тяготеющих к ней, скажем так, структур. Маргинальных структур. Их формы, их нормы… Слова: «А директора театра Мездрича — повесить!» — я слышал на митинге своими ушами. «Тангейзер» — это март 2015 года. Смотрите, как с тех пор ситуация спора «двух свобод» набухла по всей стране.

Я хотел бы сказать: в те месяцы мы ощутили мощную поддержку театрального сообщества. Мощнейшую! Сотни людей — Табаков, Захаров, совет экспертов «Маски»… Реальная солидарность. Тем не менее для меня «Тангейзер» продолжился запретом на профессию.

…Говорили — о разном. О проблемах своих театров. Об идее «сокращения сорока театров», все еще витающей над Москвой. О безденежье-2016 и безденежье-1993. О хозяйственных свободах и самом духе времени в начале 1990-х и сейчас. О том, что в регионах проблема художественного выбора часто осложняется многолетней властью худруков.

Режиссер и писатель Михаил Левитин, худрук театра «Эрмитаж», вспомнил рассказ Давида Боровского. Боровский и Любимов были в Италии. Боровский стоял на площади у «Давида», когда из гостиницы вышел взъерошенный Любимов со словами: «Позвонили из Москвы… Ты знаешь, что сегодня написал в «Правде» Егорычев?!» На что Боровский с легким укором ему ответил: «Юрий Петрович! Мы — во Флоренции…»

«Я призываю вас помнить, что живя, тем более — живя в театре, мы все — во Флоренции. Она прекрасней и важнее любой статьи в «Правде», любого конфликта», — сказал Левитин.

И по сути — он был прав и мудр. Но это противостояние «двух свобод», а еще точнее — ожесточенная уверенность маргиналов в своем праве и правах, действительно набухает по стране. И отдать общественное мнение «хоругвеносцам» нельзя.

Об этом в ТЦ «На Страстном» четко сказал человек кроткий, мудрый и неконфликтный.

— Здесь много говорили о том, что государственной цензуры у нас нет. По сравнению с тем, прошлым периодом, — конечно, нет. Но и у нас есть люди, к которым надо бежать, о которых надо кричать всем сообществом. Я вспомнил, как из Трехпрудного переулка выселили Театр.doc. Они осели в другом месте, оборудовав его своими руками. За свои деньги. Их и оттуда выселили! Сейчас они в третьем месте. А театрик в Трехпрудном так и стоит пустой. Как это может быть? Как могли не вступиться, почему этот театр не может быть центром притяжения для своего зрителя, для некоторой части аудитории?

Но самое главное в происходящем сейчас — что публика наша, народ наш — он вдруг получает право неуважительно и агрессивно… «А — соберемся!» «А — сейчас всем миром пойдем!» И если э т о не останавливать… мне кажется, будет — не дай бог.

И здесь сейчас есть колоссальная ответственность и руководства, и сообщества. То, что в больших городах — Москве, Петербурге, Новосибирске, Перми, Омске и в городах поменьше, — собираются люди полуграмотные, с театральной точки зрения часто — совсем неграмотные… и — судят действием… И никто не дает им понять, что творчество должно быть свободным. Никто не занят их просвещением. Мы, в конце концов, ответственны и перед театром, и перед публикой. Те, кто заполняет зал, мне кажется, должны понимать, знать, что существует то, что не всем доступно. Театр экспериментальный, театр поисковый. Кто это объяснит? А нужно…

«Властью облеченные» участники встречи — Владимир Толстой и Александр Журавский — в дискуссию не вступали, но весьма внимательно слушали. (Праправнук Л.Н. Толстого стал героем одной из реплик М.Е. Швыдкого: «Пусть Владимир Ильич нам напомнит об отношениях церкви с его пращуром», — и вправду, удивительные вещи случались на Руси в эпоху тесной связи церкви с державой.) Но, судя по тому, как выступающие уповали на будущую встречу у президента «по культуре» 2 декабря, — от власти мы и ждем решения «проклятых вопросов».

И, несомненно, власть свою роль в этом может сыграть. Хотя бы зримо, внятным юридическим жестом приравняв тех, кто куражится на сценах и выставках, — к самолетным дебоширам.

Но сможет ли власть решить главные вопросы — те, о которых говорили Мездрич и Бородин?