Книгу Ольги Матич («Записки русской американки: Семей­ные хроники и случайные встречи». Москва: НЛО, 2016) интересно прочесть хотя бы по трем причинам.

Третья причина: она — племянница Ирины Гуаданини, полузагадочной возлюбленной Владимира Набокова, чей брак с Верой дал из-за Ирининого появления временную трещину, но был все же спасен. Кто из мемуаристов может похвастать своим личным знакомством с фигурой «той стороны» романа? Правда, до появления Брайан-Бойдовской биографии рассказчица и сама об этом романе не догадывалась.

Вторая причина: Ольга Матич — внучатая племянница Василия Шульгина, публициста, общественного и политического деятеля, принимавшего отречение Николая II, ходившего «тайком» в 1925 году из эмиграции в Советский Союз, написавшего об этом книгу «Три столицы», арестованного в конце войны в Югославии и отсидевшего почти 15 лет во Владимирской тюрьме. И Шульгину мемуаристка посвящает много биографических и критических страниц.

Но прежде всего книга заслуживает внимания благодаря своему повествовательному ракурсу: мне неизвестен другой пример воспоминаний человека, знакомого с тремя эмигрантскими волнами изнутри. Рожденная в Югославии в семье Бориса Павлова и Татьяны Билимович, русских беженцев от революционного лихолетья (Первая волна), Ольга Матич в конце 40-х познакомилась с ди-пи (то есть перемещенными лицами, Второй волной) — свидетелями Большого террора, а с начала 70-х, уже как американка, принимала новейшую волну. И не просто принимала, но и активно способствовала осмыслению писателями своего предназначения — уже хотя бы тем, что организовала в 1981 году в Лос-Анджелесе представительную конференцию «Русская литература в эмиграции: Третья волна». (В книге много фотографий с той конференции: Войнович, Довлатов, Коржавин, Некрасов, Саша Соколов, Цветков и другие.) И всякий раз она оставалась в двуязычной среде, в двух культурных мирах одновременно, и ни в одном из них не чувствовала себя до конца «своей». В этом — драма мемуаристки.

Зато для литературной судьбы и среды лучшего нельзя пожелать: приспособить писательскую Россию к академической Америке Ольга Борисовна могла как никто другой.

Ольга Матич — профессиональный читатель, она знает, как воспринимать чужие тексты. У нас на глазах она читает — на фоне ХХ века — текст своего семейного прошлого, многочисленной родни.

«Мама, — пишет она, — была бы возмущена тем, что я написала о хитросплетениях семейных связей, но я пишу как последний — не очевидец, но человек, знающий историю семьи, — и пишу об этой истории правдиво. Может быть, это и предательство, но в живых уже никого не осталось. Семья действительно держалась сплоченным фронтом и публично поддерживала «официальные версии отношений».

Правдивость, при несколько сдержанной открытости, суховатая безжалостность в оценке даже близких людей — все это очень заметно в слоге и манере рассказчицы. И это отличает ее книгу среди других русских мемуаров. Матич — требовательная. Старается понять чужую точку зрения и уважить мнение собеседника, но никогда не отказывается от собственного отношения, являя нам пример здорового и активного жизненного компромисса: быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей, можно уживаться и дружить с людьми противоположных политических, эстетических и житейских взглядов и не настаивать на своей правоте по каждому поводу. Ольга Матич — заграничная русская, вернее — всемирная, вобравшая в свой опыт интеллектуальность и терпимость, эрудицию и демократизм. Редкие в наших краях сочетания.

Таких, как она, запускают в космос — похвастаться перед иными цивилизациями. «Комсомолка, спортсменка, наконец, просто красавица». Кстати, фамилия Матич досталась ей от первого мужа — югославского коммуниста.

Всю жизнь и всю книгу мемуаристка ищет, куда себя вписать. Поиск идентичности мучителен, нерационален, но зачем-то внутренне потребен. «Можно было задать нужные вопросы, — пишет она об ушедших предках, — но время ушло. Сознание запоздалости является лейтмотивом моей книги».

Так говорит о своих воспоминаниях профессор, не перестающий быть исследователем даже собственной рефлексии. И когда некого уже спросить, в ход идут старые книги, рукописи, фотографии и живые встречи с эмигрантами и с метропольными русскими. А их Ольге Матич повезло узнать очень рано — уже в начале 70-х. Она чувствует живое всемирное роение, в котором чудо нужной тебе встречи или находки напрямую зависит от твоей готовности к ним: от любознательности и жажды жизни.

Вот, на выбор, цитата, применимая чуть ли не к любой главе повествования: «Еще раз магически сплотились время и место — если бы один из участников этой никем не предвиденной встречи не явился бы на нее вовремя, ее бы не состоялось, и то, что мне случилось узнать, кануло бы в неизвестность. Я складываю такие совпадения в свою копилку неожиданных случайностей, которыми я всегда очень дорожила, — они и есть те связи, создающие континуальность времени и места».

Сильнейшая витальность и мечтательное воображение — почти все, что нужно для превращения книги в обаятельный бедекер по прошлому.

Знала бы Ольга Матич, что не только она на той стороне света, но и мы, запертые на этой, могли бы, поменяв лишь направление мечты, подписаться под таким ее сновидческим блюзом:

«У меня есть повторяющийся сон о мифических городах, в которых я бывала, — один из них Петербург, даже более красивый, чем он есть на самом деле, но это можно сказать и о моем Лос-Анджелесе. Сюжет этих снов всегда связан с поиском запомнившегося замечательного, но несуществующего места, обычно здания, которое я не нахожу. Недавно мне приснилось, что мы с отцом разыскиваем петербургский кладбищенский парк, могилы которого одновременно являются картинами, как бы совмещающими разные виды визуального искусства: архитектуру, скульп­туру и живопись (не религиозную, а светскую). … Вместо беспокойства или страха я испытываю радость, что мы с папой, который уже давно умер, встретились, пусть виртуально и ненадолго. Радость вызвана и незабываемым эстетическим удовольствием, полученным в этом живописном, цветущем, загробном пространстве. Сны о коротких с ним встречах в различных местах, включая те, где мы никогда в жизни не бывали, всегда приносят хорошее настроение, несмотря на то что данный сон о смерти, но не только. Он также о памяти и об одном из моих излюбленных пространств, а именно кладбище, в котором время (умершего), место (захоронения) и память (личная и историческая) создают некое мифическое целое».

Вторая половина книги, названная «Случайные встречи», — о новых знакомствах уже университетской поры мемуаристки. Случайны они потому, что описанные здесь люди могли приехать не в Лос-Анджелес и не в Беркли (где Матич преподавала), а могли и не приехать вовсе. Но «случаи» свершились, и перед нами панорама отличных портретов: Василий Аксенов, Булат Окуджава, Белла Ахмадулина и Борис Мессерер, Саша Соколов, Эдуард Лимонов. А еще Синявский и Розанова, Дмитрий Пригов и Борис Гройс, Ирина Прохорова и Татьяна Толстая. Плюс каждому мужу — по самостоятельной главе.

Книге Ольге Матич просто гарантирован успех.

В главе о Викторе Живове есть примечательное успокоительной простотой описание:

«Как-то раз мы с ним и Машей (Поливановой, женой В.М. Жи­вова. — Ив. Т.) отправились в Сицилию, где нас пленил насыщенный палимпсест с наслоениями разных эпох: древнегреческой, римской, византийской, арабской и сицилийским барокко. Никто из нас прежде не видел столь сконцентрированного чередования различных культурных пластов на небольшом пространстве, столь явного «просвечивания» одного исторического слоя сквозь другой. …Концептуальное значение палимпсеста давно меня интересует; иногда я применяю это понятие к своей ранней жизни, в которой, вследствие семейных перемещений после войны, языки и культурные пространства накладывались друг на друга».

По существу, это формула любой памяти о прошлом. Из самых верных формул.

Иван Толстой — специально для «Новой»