СюжетыКультура

Порожденья крокодилов

Достоевский и Фокин рассказывают венграм про нас и про них самих

Этот материал вышел в номере № 126 от 11 ноября 2016
Читать
…В полутьме на цепях, снизу, из глубины, поднимется огромное, вертикально выгнувшееся крокодилье тело. Повисит перед глазами зала — и со скрежетом скроется в подполье сцены.

еТак начинается спектакль «Крокодил» по рассказу Достоевского, поставленный Валерием Фокиным на сцене Будапештского Национального театра. В 2016-м Будапешт и Петербург обменялись постановщиками-худруками, чтобы воссоздать на своих сценах разные лики русского классика.

И если Аттила Виднянский пять с половиной часов ведет зрителя по лабиринту «Преступления и наказания», то Валерий Фокин свой спектакль делает коротким и стремительным.

«Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже» сочинено Достоевским в 1865 году. «Фантастическая сказка» — определял жанр «Крокодила» писатель, «гражданская аллегория» — считали его современники. Фокин ставит одновременно и то, и другое, и нечто третье.

…Нарядная парочка, солидный господин и дама в солнечно-желтом, появляется на сцене. Она порхает, осматривается, он неспешно озирается. Парочка заглянула в Пассаж, где публике приезжий немец за деньги показывает диковину — крокодила. Половина его тела с хвостом в одном углу сцены, вторая половина с пастью — в другом: фрагменты крокодила, как вскоре выяснится, повсюду. Дама обликом чудовища разочарована, господин, напротив, заинтересован. И пока она увлеченно рассматривает дразнящихся мартышек, вглядываясь в зал, он, сняв цилиндр, пригибается к чудищу поближе.

Миг-другой — и происходит основное событие: Иван Матвеевич исчезает в разверстой крокодильей пасти. Сначала еще торчат ноги, крокодил словно бы отрыгивает солидного господина, но потом целиком втягивает его.

Ужас, замешательство, обмороки, дикий визг жены — и вдруг из крокодила раздается голос. Оказывается, Иван Матвеевич не только жив-здоров, но и счастлив: «Никогда не воспарял я духом так, как теперь!» Проглоченный неожиданно обретает место силы, откуда намерен пасти народы.

Видеопроекция чрева, в котором носятся темные куски чего-то, громоздятся кишки, делает для зала пребывание в крокодиловых внутренностях наглядным до физиологизма. Гигантский срез крокодила, висящий над сценой, выглядит одновременно его гигантским глазом, недреманным оком, которое присматривает за всем, что творится вовне. Зловещее присутствие «ока» обостряет контраст между наивностью рассказа свидетеля Ивана Матвеевича и угрюмой странностью происходящего. Спектакль, возникающий между стеклянных стен (сценограф Семен Пастух), скользящих и мерцающих отражений, и сам тоже втягивает зрителей в нутро абсурда.

…Толстый немец в тирольской шляпе, хозяин чудовища, и его «муттер», сами немного крокодилы, наотрез отказываются вспороть кормильца, как этого истерически требует враз овдовевшая жена. Она, впрочем, быстро проникается духом своего положения, сияя отблесками публичной славы супруга и стремительно обретая новое женское счастье.

Жена-конфетка, на которую облизываются сослуживцы, забота проглоченного — как бы его не переварило во сне вместе с сукном сюртука, намерение жить до тысячи лет, алчная пресса — все работает на образ всепожирающей реальности. Мир, настроенный на переваривание, потребление, использование, герметичный и вращающийся в самом себе, — зримая формула этого спектакля.

О чем вещает Иван Матвеевич?

О злобе дня: нравах, прогрессе, просвещении. Он поучает, критикует, запугивает — и на сцене начинает сбываться, клубиться морок. Обретает телесность сон проглоченного: он расхаживает поверху, над всеми, повелевая толпой, как стадом. Особая походочка, по особому вывернутые колени: чванное невежество, слитое с агрессией, — фюрер, самозваный мессия, универсальный типаж.

Эксцентрическая условность, которой потребовал режиссер от артистов Национального театра, участникам спектакля дается по-разному, но главный герой сыгран премьером театра Лайошем Отто Хорватом с ернической точностью.

«О люди, порожденья крокодилов!» — знаменитая трагическая реплика шиллеровского героя, комически переинтонированная Несчастливцевым Островского, словно дает ключ самой яркой сцене спектакля — предфинальной.

Режиссер превращает истерию вокруг проглоченного, с толпами поклонников и прессы с массовыми селфи «на фоне», в бал крокодилов. Они танцуют, сливаются в объятиях, пожирают сами себя. Сатира, к которой нечасто прибегал Достоевский, у Фокина превращается в ядовитый гротеск. Шабаш рептилий творится словно бы в преисподней (нутро крокодила — древний образ ада). В спектакле буквально правит бал добровольная чудовищность человеческого выбора, та самая, о которой Ионеско рассказал в своем «Носороге».

Кошмар заканчивается странно: среди черно-золотых, чешуйчатых фигур появляется космонавт в белом скафандре, проходит через толпу и, погружаясь в крокодилий космос, извлекает оттуда не одного, а бесконечную череду проглоченных. Они тянутся цепью один за другим. И через минуту новоявленный Иона — Иван Матвеевич отдувается и отирает с себя слизь в углу сцены. Только что форменный пророк — и вот всего лишь отрыгнутый, жалковатый человечишка.

Некогда перевертыш ветхозаветной притчи об Ионе вызвал бурю негодования, сплетни, споры. Нутро крокодила означало Сибирь, куда был сослан Чернышевский (как считалось, главный адресат сатиры Достоевского). В сегодняшней России, где политический фон — безнадежное противостояние государственников и либералов, эту реакцию и полемику легко представить. Но если Достоевский предполагал высмеять современные ему либеральные взгляды, Фокин создает сатиру на всю свою современность, без различия воззрений и партий: мы внутри крокодила и крокодил внутри нас.

Если вспомнить, что Достоевский при написании имел в виду «Нос» Гоголя, ощущаешь, как, следуя по стопам двух самых важных для себя авторов, сочинитель спектакля тоже делает всему «нос».

Художественность — неотъемлемая часть отношений Фокина с профессией — придает анекдоту признаки архетипической истории, разворачивает обманчиво ясную семантику постановки слоями смыслов.

Крокодил — Левиафан — древнее прачудовище, и с тех пор как Гоббс опубликовал свой философский труд «Левиафан» — самая известная метафора государства: могущественного, жестокого, поглощающего обитателей. Режиссер здесь размышляет об устройстве нынешнего социума, неустойчивом балансе между животным и человеческим, векторах века. И зал, поначалу настороженно вглядывавшийся в спектакль «чужака», взрывается смехом многократно.

Возможно, в России эта глобальная метафора сегодня сработала бы еще круче, чем в Венгрии. Но и здесь, в контексте агрессивной риторики нынешней венгерской власти, ее оголтелой готовности ссориться с Европой и миром, спектакль звучит той ироничной безжалостностью, которая последнее десятилетие все отчетливей различима в разговоре художника со своим временем.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow