В защиту Платона

Первый случай. Во главе СССР с 1924 до 1953 года находился скверный поэт — Иосиф Сталин. Тем обиднее ему было жить, что совсем рядом писали великие мастера. Как поэт и бандит, он даже умел их оценить. И был уверен, что самых талантливых надо держать поближе к себе. После самоубийства понявшего это Маяковского он остался в компании Пастернака и Мандельштама. Лояльность Пастернака была ему противна, нелояльность Мандельштама пугала. Сталин убивает грузинских поэтов, изредка пытающихся сквозь зубы пропеть ему хвалу. Их лучшего переводчика на русский — Бориса Пастернака — щадит, охотно наблюдая, как тот приходит на помощь вдовам убитых поэтов. Пастернака он обласкал тем, что дал свободу в клетке, а Мандельштама — тем, что убил. Подтвердил силу мандельштамовской строчки «и меня только равный убьет». Убил? Значит — встал рядом в полный рост.

Другой случай. Эсхил, отец трагедии, разгласил Элевсинские таинства. Его изгнали из Афин, и кончил он свои дни на Сицилии, где пьянствовал, всеми забытый, на берегу моря. В один прекрасный день орел в поисках гладкого камня, о который он мог бы разбить пойманную в море черепаху, нацелился на лысину трагика и убил старика панцирем того самого животного, из которого некогда Гермес изготовил первую лиру. Гермес украл корову Аполлона, освежевал и съел, а жилы и рога ее приделал к черепаховому панцирю. Этот кровавый инструмент, как выяснилось, издавал такие волнующие звуки, что сам Аполлон простил Гермесу кражу. Поэзия превратилась в чарующее подвывание лире. И тут пошло — греческие и римские лирики, за ними трубадуры, миннезингеры и ваганты выкатились из своих берлог, сняли последние запреты на лишние слова и вступили жестоким воинством в души и сердца совершенно неподготовленных людей. Психотеррор лирики застал человечество врасплох. Но он показал правителям, как легко с помощью чистого искусства овладеть сердцами людей, лишив их при этом разума. Поэт становится опасен, сделавшись частью государственной машины напрасного возбуждения.

Третий случай. Чтобы не иметь дела с целой возбужденной толпой, некоторые правители, заняв место настоящих поэтов, берутся за собственное поэтическое творчество. Но борцы с террором во главе государства бывают неловкими и иной раз просто упускают самых махровых поэтов-психотеррористов. Иосиф Бродский, например, сбежал от советской власти и уже из-за океана, из-под солнца американской мечты, заворожил всю Россию своими заунывными стонами, словно кровь Аполлоновых коров до сих пор стекает по умолкнувшим струнам его лиры. Тоска, рассеиваемая Бродским над Россией и культурными анклавами русской диаспоры, напоминает старинное орудие охоты на медведя, принятое на Русском Севере: свернутый в тугую пружину моржовый ус замораживают в сальном шарике, и целую горсть таких шариков высыпают на лед. Белый медведь поедает эти шарики, они тают у него в желудке, острый ус расправляется. По кровавым следам на белом снегу за раненым зверем идет охотник.

Но главное несчастье обрушивается на государство в четвертом случае, когда таким поэтом-охотником становится правитель, решившийся сам сделаться художником вследствие недовольства итогами собственного правления.

Вместо надоевшего до чертиков наличного государства ему грезится какое-то другое, лучшее, более сильное, которое вполне соответствовало бы его собственной фантазии о том легендарном мире, в возрождении которого он видит свою миссию. Такой правитель-поэт становится реконструктором. Он начинает строить армию и флот, попутно возводя по городам и весям статуи почивших вождей баснословных времен. Он достает из шкафа скелеты таких палачей и душегубов, что по контрасту с ними сам делается похож на бледную моль. Ему кажется — еще чуть-чуть, и к ногам его новеньких бронзовых статуй начнут бросать штандарты побежденных врагов. Именно от такого поэта-безумца предостерегал Платон. Но как избавиться от такого мастера, не научил.