Цивилизация в Средиземноморье зародилась на великой реке Нил. Оттуда проникла в греческий и малоазиатский ареал — регион с наиболее изрезанной в Европе береговой линией и наименьшим средним расстоянием до моря. Затем она распространилась в континентальные части Западного Средиземноморья, прежде всего в Италию, а из Италии — по рекам — в Северную Европу.

До XIV в., когда генуэзцы открыли морской путь в Северную Европу через Брюгге, речные коридоры оставались основным средством коммуникации европейского севера с югом. Неудивительно, что даже сейчас карта европейских регионов с наибольшим ВНП на душу населения (т.н. «Голубой банан» — термин, предложенный в 1989 году французским ученым Роже Брюне) по-прежнему концентрируется вдоль этих двух речных систем.

Именно высоким качеством естественных коммуникаций можно объяснить, что историческая судьба США и Канады так сильно отличается от судеб латиноамериканских стран. Чтобы убедиться в этом, проще всего сравнить США с их ближайшим соседом — Мексикой. На Атлантическом побережье Мексики есть всего одна удобная естественная гавань — Веракрус, а на Восточном побережье США — десятки. Далее: к гаваням исторического центра США (от Виргинии до Мэна) ведет множество судоходных рек, текущих почти параллельно с запада на восток, что способствовало формированию богатых, независимых, но связанных между собой посредством моря, экономик. Не исключено, что в этом — корни американского регионализма и федерализма. Наконец, экспансия США на Запад удалась, прежде всего, благодаря Миссисипи, величайшей и наиболее разветвленной речной системе в мире. В то же время в историческом сердце Мексики нет вообще ни одной судоходной реки. Казалось бы, что Бразилия и Аргентина, обладающие выходом к морю и разветвленными речными системами, лишены этого недостатка. Проблема Ла-Платы, однако, состоит в том, что она упирается в единственное бутылочное горлышко, а Амазонка вдобавок — еще и полностью изолирована от всех исторических центров страны, лежащих в полосе более пригодного для европейцев климата.

Увы, достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться, что Россия по своим географическим характеристикам мало напоминает США. Да, Центральная Россия — историческое сердце страны — принадлежит к бассейну судоходной Волги: удобная и связная система коммуникаций в отсутствие каких-либо естественных барьеров способствует развитию единого и централизованного государства. Но Волга впадает в бессточное Каспийское море, не соединяющееся с Мировым океаном, а только с персидским культурным ареалом. Отсюда — огромная роль Астрахани в допетровской Московии.

В этой же связи становится понятным и смысл реформ Петра: он развивал активность у устьев всех рек, соединяющих Россию с окружающими морями, последовательно пытаясь преодолеть изолированность местной системы коммуникаций. В итоге он остановил свой выбор на Балтике, завоевал устье Невы и прорубил окно в Европу в самом прямом смысле, построив «трубу» для вывоза сырья в страны культурного центра — Вышневолоцкую систему каналов, соединившую наконец Центральную Россию с Балтийским морем и Мировым океаном. А на конце «трубы» основал новую столицу — Петербург.

Россия вошла на мировой рынок, но вошла в подчиненном положении — в качестве поставщика сырья. Это было связано не только с ее относительной изолированностью, поскольку формула исторического успеха в самом общем виде звучит так: хорошие коммуникации плюс относительная ресурсная бедность. Именно из-за этой бедности европейцы так низко ценили свои североамериканские колонии. Вспомним, что на мирных переговорах по итогам Семилетней войны Канада и Гваделупа выступали как две примерно равноценные обменные монеты, причем Гваделупа оценивалась несколько выше: в краткосрочной перспективе налоговые поступления с любого из сахарных островов намного превышали доходы далекой северной провинции.

Долгосрочная же проблема Карибского региона заключалась как раз в том, что наличие ценных природных ресурсов (почвы и климата, пригодных для плантационного хозяйства или драгоценных металлов) способствовало формированию эффективной экспортной экономики, основанной на принудительном труде. Эмпирический факт заключается в том, что нет другого социального института, настолько же пагубного для развития, как несвободный труд: он позволяет минимизировать сию­минутные издержки на рабочую силу и консервирует существующие методы производства. Неудивительно, что Россия, дважды (в XVIII и в XIX вв.) попытавшаяся сократить разрыв с Европой за счет принудительного труда, оба раза достигла впечатляющих результатов, но, увы, очень недолговечных.

Камиль Галеев, историк