«Дом с башенкой» поставлен по автобиографическому рассказу Фридриха Горенштейна — единственному тексту, который Горенштейну удалось опубликовать в СССР до эмиграции. У Горенштейна странная и скорее печальная творческая судьба: его считали очень большим писателем Юрий Трифонов, Андрей Тарковский, Петр Фоменко — но горчайшая проза Горенштейна не прочитана широкой публикой и по сей день. По его сценариям поставлены «Солярис» и «Раба любви» — но фильмы выходили на экран без имени опального сценариста в титрах. А вот в театре масштаб Горенштейна открывается вдумчивому зрителю: в начале 1990-х событием был спектакль П.Н.Фоменко «Детоубийца» (о Петре I и царевиче Алексее), в 2014-м в Театре Маяковского вышел «Бердичев» Никиты Кобелева, в 2015-м — «Волемир» Евгения Каменьковича в «Мастерской Петра Фоменко», теперь — «Дом с башенкой» Половцевой.

…Фотоателье 1960-х: бедный уют советского ретро, багульник в старых штофах, проявители-закрепители-рамки, достойные Политехнического музея, бодрый бред радио. Рослый и веселый фотограф — образцовый оттепельный юноша, его клиенты — благополучные советские граждане. Почему его сознание, вместе с действием, ускользает во мглу эвакопоезда 1942 года, в котором бредит тифозная Мать (Мария Рыщенкова), — пока ее с сыном не высаживают на глухой станции?

Клиенты фотоателье превращаются в людей 1942-го: старух, торгующих рыбой, голодных почти до потери человеческого облика стариков в пенсне и женских вязаных кофтах, сытых жен работников «органов», чугунно-пьяных фронтовых инвалидов, обезумевших от недосыпа врачей райбольницы с желтыми пятнами на единственном и ветхом халате. Люди 1942 года превращаются в персонажей Босха и Брейгеля-старшего: малая сцена РАМТа до краев заполнена бедой, зимним ветром, обглоданной до костей нищетой войны, где каждая ложка больничной каши на счету; где хрипят умирающие и толпятся у вагона живые с узлами последнего достояния; где крадут ночью кусок хлеба — и берут на попечение всей теплушки осиротевшего Мальчика.

Эта травма — всенародная, как Победа. Ее не изжить Фотографу (да и ни­кому, по Горенштейну). Но сквозь маски слепцов и воронов, сквозь метафизическое разорение до последней нитки, в котором живут все, не мысля себе иной судьбы, — в толпе вновь и вновь проступают людские лица.

О том и спектакль — чистый, точный, фантасмагоричный. Мир 1942 года искривлен, изуродован до предела, точно скручен и оплавлен при взрыве. И в нем сияет неистребимая человечность…