В любом из этих спектаклей театр — ​на жесткой очной ставке с одним таким метафизическим пространством, размером с одну шестую часть суши. И с собой — ​людьми, рожденными в этом пространстве в XX веке: беда, буран, хоть убей, ни зги не видно, да и есть ли что, кроме этих равнин? Метель сечет странника по лицу.

Кто дорожит этим чувством боли, дорожит и театром Юрия Погребничко. Зная, что так чисто, сильно и бесстрашно, как эти камерные спектакли, всегда простреленные в упор уличным, вагонным мелосом России XX века, — ​никто с этим окаянным чувством работать и из зрителя‑2016 его исторгать не умеет.

…Так вот: к премьере в кабаре «Магадан». Странные люди собрались на его маленькой сцене. Невозмутимый Человек с баяном (Николай Косенко) и Певица с чистым сильным контральто (Наталья Рожкова). Нервная, как лань, как затравленная бытом учительница из советской инкарнации «Трех сестер», Дама-Конферансье (Лилия Загорская). Трое молодых людей в сырых шинелях, с гитарами. Один — ​в странном сооружении, похожем на буденовку и на головной убор тибетского ламы, ламын мангай (похоже, это буденовка, подбитая и заплатанная клочьями оранжевой монашеской рясы). Другой — ​в ушанке, подбитой клочьями той же померанцевой буддийской холстинки. Их девушка отбивает эпизоды спектакля станционным фонарем, мерцающим в сумерках сцены.

То ли клуб — ​затерянный, отрезанный от мира пургой. То ли общий вагон. И в нем поют. Поют Городницкого и Михаила Круга, поют старую бардовскую песню «В самолете «Ленинград — ​Магадан», поют Сальваторе Адамо с невыразимо сильным русским выговором, «Томбе ла неж» кириллицей, можно сказать.

Дама-Конферансье отдается жалостной песне из нездешней жизни полностью — ​а при этом привычно разворачивает тяжелый куль из старой шинели, достает эмалированную кастрюльку с загадочной надписью химическим карандашом «ЖИЗНИ № 231», извлекает из нее картошку в мундире (картошка, под кулем из шинели, натурально, осталась теплой — ​кто ж этого способа не знает?!), чистит картошечку тонкими пальцами, подпевает: Tu ne viendras pas ce soir, не придет — ​беда-то какая… Трехминутный перформанс дорогого стоит — ​и о советской жизни 1970-х (да только ль о ней?) говорит очень много. На суггестивном языке поэзии.

Это затягивает до слез, как песня в вагоне затягивает пассажиров, принявших стопку — ​и плоского зимнего пространства километров девятьсот, под бесконечную мантру путей, разъездов, темных телеграфных столбов, дыма в тамбуре.

С песнями о Магадане (все, кстати, поздние, не лагерные, написанные в бесконечной попытке изжить общую травму, которую, по Погребничко, не изжить) монтируется фрагмент чеховского «Ваньки». Хорошо, кстати, монтируется, без вопросов: битый колодкой сапожника Аляхина, Ванька достигнет сорока лет к Гражданской войне. И наверняка передаст опыт насилия — ​мало не покажется…

С песнями о Магадане монтируется и вклад молодых людей в буддийских буденовках — ​«Девушка с веслом на лихом коне» «Аквариума», последняя и самая бьющая по сердцу песня спектакля. Здесь сходятся все его линии. Здесь опыт, который невозможно изжить, догоняет младших пассажиров общего вагона. Нелепое голубое весло, обломок летнего рая на грязных прудах ЦПКиО, работает таким же точным символом общей жизни и особого пути, как шинель, станционный фонарь, больничная кастрюлька с картохой, метель в видеопроекции.

А другого надежного способа Родину любить покамест все равно не придумано.

Другие символы ее (какие, впрочем?) пока себе гражданство не заработали.