10 октября в Театре Наций — премьера. Спектакль «Ивонна, принцесса Бургундская» по пьесе Витольда Гомбровича, классика польского авангарда XX века, выходит на Большую сцену и открывает XI фестиваль «Territoriя». Играют: Дарья Урсуляк, Агриппина Стеклова, Александр Феклистов, Михаил Тройник, Сергей Епишев. Сценограф — Петр Лакомы, один из самых известных мастеров современного искусства Польши. Спектакль поставлен в копродукции с TR Warszawa, Институтом Мицкевича и Польским культурным центром в Москве.
Главный герой тут — постановщик. 48-летний Гжегож Яжина входит в «большую тройку» польской театральной режиссуры (вместе с Кшиштофом Варликовским и их общим учителем — Кристианом Люпой). Яжина в 30 лет возглавил театр TR Warszawa, ставил в Венском бургтеатре, берлинской Schaubuehne,Tonelgrooep Amsterdam, Баварской опере. Его спектакли шли в Авиньоне. Его «2007: Макбет», похожий на Диснейленд ужасов, на компьютерную стрелялку, на хоррор теленовостей о войне в Ираке… и на живого, яростного Шекспира XXI века, — идет в Варшаве в здании заброшенной фабрики. На гастролях в Нью-Йорке для «Макбета» построили сцену под Бруклинским мостом. (При этом газеты писали с оторопью: что, тут кто-то из Европы приехал нас поучать?!)
…На репетициях Яжина вдумчив и кроток. Худой, с шапкой растрепанных кудрей, — он слегка похож на Шопена в майке «Nike», поехавшей на плече. А также на школьного психолога, тихо объясняющего молодым московским актерам суть любовного треугольника: Принц — блестящая и честолюбивая придворная дама, которую он должен по всей логике любить, — и беспомощная растеряха, ходячая нелепица Ивонна, которую любит на самом деле.
Гжегож Яжина рассказал «Новой» о будущем спектакле, своих отношениях с Россией — и о том, как из страха и зашоренности рождается тоталитаризм.
— «Ивонна, принцесса Бургундская» 1997 года — один из лучших ваших ранних спектаклей. В 2009-м вы написали либретто оперы «Ивонна» для польского композитора Зигмунта Краузе. В 2016-м — вновь выбрали «Ивонну» для первой постановки в России. Почему?
— Я стал перечитывать Гомбровича — и увидел, что в «Ивонне» есть множество вещей, которых я в первой постановке не коснулся. Совершенно по-другому ее прочел!
Неуклюжая анемичная Ивонна при королевском дворе — метафора Чужого, Другого, которого мы всегда стараемся изгнать. Общество боялось и боится людей, которые иначе себя ведут, иначе выглядят. Людей другой внешности, расы, религии, языка. Мы не понимаем таких людей — и яростно строим защитные барьеры.
Но тот же механизм работает внутри человека: в каждом из нас есть Другие. Те сферы личности, которые нас пугают. Мы не хотим их видеть. Глубоко прячем. Пытаемся сделать вид, что Других внутри нас нет.
Хотя на самом деле — они очень сильно влияют на наше поведение.
…Там все смешны, там всех жаль. Там каждый яростно борется со стаей своих Других — и Король, и Королева, и Принц. Даже зловещий Камергер! Я бы хотел, чтобы для зрителя наша «Ивонна» стала формой самопознания. Чтобы он этих странных героев нашел в себе.
Я очень люблю Гомбровича за то, как в нем сплавлены драма, комедия и абсурд.
— Так вот почему на вашей московской афише Ивонна — африканка! За портрет Дарьи Урсуляк, играющей главную роль, ее принять невозможно. Это метафора Другого…
—Да, метафора. В «Ивонне» много от притчи. Кстати, те же механизмы работают в политике. Я буду говорить на примере Польши: мне так проще. Наша внутренняя политика очень зависит от того, как мы воспринимаем наших соседей. И это не только ближайшие соседи — Россия и Германия. Но, например, и Ближний Восток.
— Да. Если так, над нами принцесса Ивонна тоже властна. Касаемо соседей особенно.
— И поскольку мы боимся Другого — мы накладываем на себя все больше ограничений. Все жестче сужаем свои взгляды. Мы закрываемся, держим оборону, на нас шоры. И в таком состоянии все, что нам ни скажут, считаем истиной. Так и рождается тоталитаризм.
— Весной 2014-го ваш учитель, мэтр польской сцены Кристиан Люпа отказался от давно намеченной постановки в России — «Чайки» в Александринском театре.
А вы в 2016-м приехали ставить в московском Театре Наций. Почему?
—…Это характер в какой-то степени. Были годы, когда очень жестко критиковали польско-немецкие отношения. Тогда мне захотелось работать в Германии. Что я и делал.
Сейчас я вынужден сказать, что польская политика стала очень антироссийской. Но я, как художник, не могу принять, что мы, люди культуры, будем подчиняться политике. Для меня «культура» — понятие более широкое, чем политика или экономика. И политика — лишь малая часть культуры. И я бы не хотел подчинять свою жизнь политикам и их играм.
И еще: я всегда помню, как еще в коммунистической Польше, во Вроцлаве вдруг прошел фестиваль «Открытый театр». Я туда поехал. Мне было 16 лет. Я увидел «Весну Священную» Пины Бауш, японский театр буто… Это был опыт — сильный, как взрыв. Именно тогда я захотел работать в театре. Мы должны переступать барьеры и границы.
Кстати, очень рад, что приехал и работаю в Театре Наций. По личным причинам. Привычный миф о россиянах за месяц жизни в Москве в моем личном восприятии подвергся большим изменениям. У меня раньше никогда не было возможностей много контактировать с людьми из России. Были только усвоенные ложные представления.
Как раз то, о чем писал Гомбрович: людям надевают маски.
— Но вы же приезжали в 2011-м. В Москве был на гастролях ваш спектакль «Т.Е.О.Р.Е.М.А» по мотивам фильма Пазолини.
— Я и по Транссибирской магистрали проезжал несколько раз, по пути в Азию… Но — именно проезжал через Россию. Сохраняя представления, которые были в обществе, — тем более что я рос в коммунистической системе… Мне было 20 лет, когда она рухнула. Я, видимо, боялся России. Ставил барьеры.
— В 2015-м вы поставили в своемTR Warszawaпьесу Мариуса фон Майенбурга «Мученики» (2012). У нас ее ставил Кирилл Серебренников в «Гоголь-центре». Он перенес действие из Германии в Россию. Вы перенесли его в Польшу. Знаменитый немецкий драматург кротко принял обе версии… Почему с «Мучениками» так обходятся?
— Мне кажется, в «Мучениках» есть очень свежая, актуальная для Польши мысль. И спектакль опередил то, что произошло в стране на выборах. То, как спектакль встретили, — показало еще раз, что в Польше мы не можем открыто дискутировать о религии.
О политике можно, о религии — нет: это святое. И мне было важно показать, как святое, пронизавшее собой всю общественную систему, тоже может вести по неверному пути.
На примере одного подростка.
…А что касается конфликтов наших политиков — я на них с некоторым подозрением смотрю. Мне кажется, что логика поведения и мышления наших политиков очень напоминает то, что происходит в России. И что на определенном уровне глубины наши правительства не конфликтуют, а совсем даже наоборот: поддержание такого недоброжелательства выгодно как польскому правительству, так и российскому. Это им удобно. Обе стороны получают аргумент, чтобы замкнуться в своем. В национальных чувствах. Или националистических… При этом риторика не мешает им подписывать контракты.
— Что резче всего изменилось в польском театре в посткоммунистические годы?
— Мне нравятся изменения последних лет. Раньше наш театр был очень политическим.
А сейчас, мне кажется, — он нашел человека. И сегодняшний день.
Метафора польского театра последних лет — человек, которого ночью высветили фонариком. Нагой человек, которого с помощью фонарика обнаружили во тьме.
— Вы больше 10 лет ведете вTR WarszawaпроектTR/PL: драматурги и режиссеры вместе ищут формы и язык описания современной Польши. Ваши лучшие находки?
— Я высоко ценю тексты Дороты Масловской. Ее трудно переводить, но она искренняя.
— У нас давно переводят. И роман «Польско-русская война под бело-красным флагом», и пьесы: «У нас все хорошо», «Двое бедных румын, говорящих по-польски»…
—Да. Очень польская писательница. И очень настоящая.
— У «Ивонны» отличный кастинг. Как вам работается с русскими актерами?
— Очень хорошо. У них есть чувство миссии — я, конечно, не могу говорить обо всех актерах России. Говорю о тех, с кем работаю. Они относятся к театру как к очень важному делу — более важному, чем просто профессия. И не только интеллектуально строят роль, но и понимают, что физический опыт тела может им что-то подсказать. Вот как сейчас на репетиции Агриппина Стеклова мне сказала: «Я понимаю, о чем ты. Но хочу сначала попробовать эпизод: тогда я его почувствую. И только после я тебе скажу, как я понимаю эту сцену. А ты мне скажешь, как она выглядит». Так что здесь хорошая взаимосвязь.
— У нас круг тех, кто ходит в театр (да и читает), стал в «посткоммунистические годы» глубже — но явно уже. Круг хороший, но маленький. А в Польше?
— Нет, в Польше он скорее расширился. И очень много молодых людей ходят в театр.
