— Ленинградская блокада — ​одно из главных событий Второй мировой войны. В этой войне для меня было два самых важных события. Первое — ​Ленинградская блокада, второе — ​Сталинград. Блокада была как бы Сталинградом духа, а Сталинград был образцом блокадной стойкости. Я был из 900 дней примерно 600 на Ленинградском фронте, потом уехал в танковое училище.

Ленинградский фронт с блокадой был связан не почтой, а трамваем. Моему комбату жена, пробираясь через пикеты и заставы, то печеную картошку носила (где-то добывала), то носки. Ленинградский фронт был голодным фронтом. Мы там болели типичными болезнями голода: фурункулез, дистрофия. Но это все попутные обстоятельства. Главное же обстоятельство для меня в том, что, когда говорят о блокаде, первое, что приходит в голову многим людям, даже таким, как Астафьев: какой смысл был не сдавать Ленинград? Больше миллиона погибло, а вот сдали бы…

Но это могут говорить лишь те, кто не был в это время в городе. Город ощущал особую миссию, и она заключалась в стойкости. Гитлеровские войска уже взяли столичные европейские города. Некоторые сразу сдавались, некоторые нет, но сдались все. И это сыграло для нашей Великой Отечественной войны свою роль. Потому что это породило в немецких войсках самоуверенность и совершенно непреложное понимание того, что и Ленинград должен сдаться, как сдались Киев, Минск, Смоленск по дороге к Москве и Ленинграду. И Севастополь. И Одесса. Они не смогли устоять.

Европейцы просто капитулировали, а мы после недолгого или более долгого сопротивления тоже сдавались. Моральный фактор во время Великой Отечественной войны был решающим. Не оружие, не внезапность. Мы получили против себя непобедимую немецкую армию. Она не была воспитана на поражениях, бегстве и капитуляции. Этот моральный дух воодушевлял немцев в течение долгого времени войны, мы ощущали его. А сами такого духа не имели. Мы встретили войну психологически обезоруженные. Сталин только что фотографировался рядом с Риббентропом. Это много значило для нас. Мы не представляли себе, что Германия — ​это враг. Это было странное чувство, что мы воюем с дружественной страной.

Поэтому надо было сначала вооружиться ненавистью. И немцы все сделали для этого. Уже когда началось наступление, я впервые увидел виселицы. Никогда до этого даже представить себе не мог, что увижу такое. Я уж не говорю о сожженных деревнях. Мы шли сквозь сожженные деревни и виселицы.

Гитлер приказал не принимать капитуляции Ленинграда. Голод — ​это та же виселица. Они душили Ленинград голодом. Это не есть солдатская война. Одно дело — армию взять в окружение, которая вооружена, и делай с ней что можешь. А другое дело — ​гражданское население, горожане, которые не стреляли…

У меня был интересный разговор с Алексеем Николаевичем Косыгиным (в годы войны —​уполномоченный ГКО по Ленинграду, входил в состав комиссии по эвакуации. —​Ред.). Мы говорили о том, что город был не готов к осаде. Я сказал: «Судя по моей семье, и горожане не были готовы». Он ответил: «Да, не хотели уезжать, не хотели оставлять город, это считалось позором».

В Ленинграде не было никаких стратегических запасов продовольствия. Вот такой эпизод рассказал мне Косыгин. Шли наши эшелоны с продуктами в Германию. Поскольку война началась внезапно, они были на путях. Микоян, который ведал этими поставками, позвонил Жданову и сказал, что переправит эшелоны на Ленинград. А Жданов ответил, что у него нет складов для этого! Микоян позвонил Сталину и сообщил, что Жданов от продуктов отказывается. Это были не только неготовность и неверие, что может быть блокада города, но был еще один фактор, который никогда не учитывают наши историки, да и не только наши. Это личные взаимоотношения, Микояна и Жданова в данном случае. Проблема личных отношений важна для истории, она не фиксируется документами, историки в силу своей добросовестности ее обходят. А это же люди: «Да пошел ты…» И все. Микоян переправил эшелоны в Вологду, и они какую-то роль сыграли, когда была «Дорога жизни», но смерть уже гуляла по Ленинграду. Город был не готов, люди были не готовы. Запасов никто не делал, не было домашних запасов…

На протяжении 900 дней блокада служила примером для наших фронтов: как же так — ​гражданские не сдаются, а мы сдаемся! Немцы считали, что голод заставит капитулировать город. Голод — ​страшное оружие. Я видел, что такое голод, он доводит человека до безумия. Я вам больше скажу: я внутренне против тех людей, которые так осуждают людоедство и прочие ужасающие вещи. Это безжалостно и несправедливо по отношению к голодному человеку, у которого голод отнимает рассудок.

Мы, когда работали над «Блокадной книгой», узнали историю, как мать положила своего младшего, умершего от голода ребенка, между окнами и по кусочкам давала старшей дочери. Дочку братиком кормила. Кто она — ​герой или преступник? Она герой — ​как это ни чудовищно может выглядеть. Подобных примеров много мы насобирали… Мы с Алесем Адамовичем хотели показать блокаду не через кошмары и ужасы блокадной жизни, а через страдания человека. Это для нас было более важно.

В Ленинграде были, конечно, люди (не один и не два), которые хотели капитуляции, которые хотели перейти через линию фронта и переходили. Об этом хорошо написал историк Никита Ломагин на основании документов, которые он нашел в архивах НКВД («Новая газета», № 30,33 и 36, апрель 2014 года. —​Ред.). Я никогда не верю сплошному героизму. Героизм — ​это когда есть выбор: сдаться или не сдаться. Выбросить белый флаг или не выбрасывать. У ленинградцев такого выбора не было.

8 сентября — ​это день печали и памяти, посвященный погибшим горожанам. С чем сталкиваемся мы сегодня? С превращением Дня памяти в праздник с песнями и танцами с подтекстом: «…не будем огорчать людей», «…что это мы опять про эти жертвы, мы же выстояли, мы же победили». В Ленинграде запрещали «Блокадную книгу»: зачем нам про страдания, когда нужно про мужество и героизм рассказывать? Героизм и мужество возникают тогда, когда люди могут преодолеть страх бомбежек и обстрелов, преодолеть ужас гибели близких. Достоинство человека познается тогда, когда он гордится своими близкими, своими товарищами, городом, который выстоял через страдания, гибель, жертвы, выстоял и не сдался. Помните у Пушкина:

«Два чувства дивно близки нам. / В них обретает сердце пищу: / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам./ На них основано от века, / по воле Бога Самого, / Самостоянье человека, Залог величия его…»

«Самостоянье человека — ​залог величия его…» Величие не в том, чтобы петь на Дворцовой и радоваться. Чему? У нас есть праздник — ​День снятия блокады, а 8 сентября — ​День памяти. Я не говорю, что надо вывешивать траурные флаги, у нас вообще сейчас их не вывешивают, избегают печали. Мы печаль выносим за скобки нашей жизни. А вы знаете, что Шостакович сказал, когда умер Сталин: «Слава богу, теперь можно плакать». А мы опять запрещаем плакать. Слезы не унижают человека. Это необходимость: грусть и печаль, какие-то вещи, которые связаны с большими потерями, это неотъемлемая часть человеческой души. Мы уродуем свою историю, мы лишаем ее человечности. Шостакович был парадоксален, но абсолютно точен: душе нужно и горевать, и печалиться.

Записала Галина Артеменко, «Новая газета в Санкт-Петербурге»