Уже третья по счету заметка в рубинштейновском «Причинном времени» (М: АСТ: CORPUS, 2016) посвящена павленковской акции «Угроза», когда художник в ночь с 8 на 9 ноября 2015 года облил бензином и поджег одну из деревянных дверей здания ФСБ на Лубянке. (Об этом действе в книге Павленского «О русском акционизме», выпущенной тем же АСТ, но в серии «Ангедония», еще нет ни слова — ​не успели.)

«Целый день, а то и два я мучительно не хотел высказываться на эту тему. Даже коротко. Даже междометием», — ​признается колумнист сайта InLiberty.ru Лев Рубинштейн. А потом, когда началась судебная свистопляска, написал одно из самых вразумительных толкований под названием «Пётр у ворот». Вот цитата: «Это тот случай, когда формулы «служение искусству как гражданский подвиг» и «гражданский подвиг как служение искусству» не противопоставлены, а сопоставлены друг другу… Художник победил». Теперь, когда Павленский выпущен на свободу, мы понимаем, что Рубинштейн оказался прав. Он вообще всегда прав. И все его эссе — ​квинтэссенция здравомыслия в нашем разливанном море безумия. В тексте «Песня о гагаре» он, не пугаясь обвинений в консерватизме, говорит о необходимости «социальной вменяемости», «обывательского взгляда на жизнь», которое особо одаренные гении со времен Горького приписывают гагарам-мещанам. «Но бывают случаи, когда необходимость высказать нечто заведомо очевидное, нечто вроде того, что Земля круглая, а вода жидкая… требует от художественного человека не только гражданской, но и интеллектуальной и артистической отваги». Преисполненный этой отвагой, Лев Семенович рассуждает об идее единого учебника истории, об истерии в День Победы, о понятии «иностранный агент» («агент мировой цивилизации, агент международного права, агент интернационального культурного контекста. Готов подписаться под протоколом. Агент и есть»), о циничных телеведущих ток-шоу, не мучающихся угрызениями совести, руководствуясь принципом «вдруг выплывет».

Борис Акунин предвосхищает тексты Рубинштейна своей рекомендацией: «Рецепт психического здоровья в психически нездоровые времена: читайте два раза в день, утром и перед сном, по одному эссе». Сложно не согласиться.

На этом фоне книга Петра Павленского «О русском акционизме»может поначалу шокировать. (Заметим для точности, что с авторством тут проблемы. Половина сборника — ​разговоры с художником журналиста Анастасии Беляевой. Далее следуют авторские рассуждения Петра Андреевича о политическом искусстве, экспрессивные, а потому чуть путаные. Наконец, протокол одного из допросов, невольно доказывающий, что наши следователи — ​отнюдь не идиоты, а тем и страшны. И масса иллюстраций и факсимиле юридических документов.)

Павленский, отец двух девочек, отрицает институт семьи и частной собственности. Смерти не боится. Рано оторвался от родителей. Его воспоминания о своих пребываниях в СИЗО и психиатрических лечебницах — ​жесткое свидетельство происходящего («Для персонала ты больной, к которому для его же безопасности должна быть применена вязка. Буйный, потому что представляешь проблему. На самом деле это издевательство, потому что это похоже на какой-то детский сад из «Кошмара на улице Вязов». Только вместо пухлых младенцев — ​разлагающиеся старики, которых отправили туда умирать»).

Но когда Павленский рассказывает о сценариях своих акций, в которых зрители или полиция являются непременными участниками (а далее следователи и судьи), он выступает замечательным теоретиком акционизма. Его анализ «бюрократических судорог» нашей карательной юриспруденции предельно точен. Когда говорит о своей «точке невозврата» после первой акции, когда он понял, что не может вернуться к традиционному искусству (а у него профессиональное художественное образование монументалиста), то это блистательный пример самоанализа. Политические диагнозы нынешней России не столь изящны, как у Рубинштейна, но в сущности идейно близки.

И философия радикала Петра Павленского, прибивающего гениталии к брусчатке Красной площади или отрезающего мочку уха на заборе Института Сербского, устраивающего пожар на Лубянке, наконец, при философской (феноменологической) редукции тоже близки логике здравого смысла гагары, а не буревестника. Если пользоваться парадоксальными мыслями Льва Рубинштейна.

Федор Ромер — ​специально для «Новой»