Наконец, машина въезжает через ворота на школьный двор. Вокруг люди с оружием. Но мальчику еще не страшно, он еще под впечатлением от поездки на машине, он еще не понимает того, что видит. А видит высокий забор, обмотанный колючей проволокой. Видит, что одежда у вооруженных людей одинаковая — ​черная, и у каждого из них — ​шарф в красно-белую клетку.

Потом их с мамой и братом куда-то ведут, и мальчик разглядывает их кожаные сандалии — ​тоже одинаковые. Их заводят в какое-то помещение, люди в черном что-то говорят маме, она отвечает. Вдруг один из них ударяет ее. Еще. И еще. Она падает. Прижимает руки к окровавленному лицу. От страшного плача своего младшего брата мальчик приходит в чувство. Это чувство — ​ужас. Его начинает трясти. Он рыдает.

Мальчика зовут Чан Пал. Сейчас ему 46 лет. Он стоит напротив меня. Смотрит прямо на меня — ​мне в глаза. Но наши взгляды не могут встретиться: я для него в расфокусе. Это тяжелый взгляд, я такой раньше нигде не встречала.

Мы с ним на «Холме ядовитых деревьев». Так переводится «Туол Сленг». Сначала так называлась школа, потом секретная пыточная тюрьма, теперь Музей геноцида. Четыре трехэтажных здания, окруженных забором, служили людям совсем для разного, а название было одно. «Холм ядовитых деревьев». Пномпень. Камбоджа.

— Я думаю, что пока тебе здесь не особо нравится: люди неулыбчивые, много попрошаек, пыли, мусора, все в заборах, решетках и колючей проволоке, сумку надо все время крепко держать на груди или на животе… — ​Мы с подругой Рэйчел, англичанкой, которая много лет живет здесь и преподает английский в университете, сидели за пластиковым столиком прямо на улице, у стен буддийского монастыря и ели суп-лапшу. Я не возражала ей. Это было еще до музея.

Вечером, после первого дня, проведенного в Туол Сленге, я опять встретилась с ней у стен монастыря.

— Теперь тебе не кажется, что они мало улыбаются, правда? Теперь кажется, что, наоборот, — ​улыбаются много… — ​Рэйчел всматривается в меня. Я не возражаю ей.

Чан Пал ведет меня в корпус С, на третий этаж, заводит в пустой школьный класс, то есть в камеру, где провел с мамой последнюю ночь, показывает место на шахматном полу:

— Мама лежит здесь, а я и брат Чанли здесь. У нее платок. Мы спим. Она делает так, — ​он нагибается к полу и показывает, как она обмахивает спящих детей платком, отгоняя комаров. — ​Всю ночь так делает. Мы спим. Она не спит. — ​Чан Пал все стоит, нагнувшись, и машет воображаемым платком. Затем показывает пальцем на следы от металлических скоб в полу: — ​У мамы ноги закованы, а у нас, детей, нет.

Чан Пал рассказывает свою историю в настоящем времени — ​может быть, специально, а может, просто не знает прошедшего в английском. От этого легче представить, как все было. Но от этого и тяжелее.

Рано утром детей у матери забирают, отводят их на кухню, где готовили еду (вареный рис) для всех заключенных. Рядом с кухней — ​огромная гора грязной одежды, которая чуть позже их спасет. Человеку XXI века ведь не надо объяснять, что эта гора означает?

Мальчик видит, как мимо, по дорожке между зданиями В и С, ведут заключенных. У них связанные за спиной руки. Позже мальчик услышит жуткие крики.

Наступает день. Младший брат подходит к старшему, говорит, что голоден, говорит, что хочет к маме, и начинает плакать. Сам Чан Пал не плачет, молчит. Он стоит на том самом месте, где стояла его мама, когда он увидел ее в последний раз, — ​в той самой камере на третьем этаже, у окна.

— Вот мама стоит здесь, а я там, внизу, где кухня. Она держится вот так, — ​Чан Пал сжимает руками железные прутья оконной решетки. — ​Мама смотрит на меня, а я смотрю на нее. И я вижу, что она плачет, — ​Чан Пал отрывает одну руку от окна и проводит пальцем сверху вниз по обеим щекам — ​показывает, как текут мамины слезы. — ​А я не плачу. А потом кто-то сзади отрывает ее от решетки, и она исчезает. И все. Больше ее не вижу. Никогда.

Чан Пал продолжает стоять, держась за прутья и глядя вниз. Я молчу.

Вот такая камбоджийская Лубянка, одна из 150 пыточных тюрем Камбоджи времен Пол Пота. Сюда доставляли арестованных, здесь их пытали, выбивали нужные показания — ​чаще всего, что «шпион» (ЦРУ, КГБ или Вьетнам — ​на выбор), плюс обязательный список «сообщников», отсюда отправляли в Чоенг Эк — ​ближайшее и самое знаменитое из 300 камбоджийских «полей смерти».

К мурашкам в музее привыкаешь — ​они тут вообще не проходят, несмотря на тропическую жару. Музей хорош. Просто большая тюрьма нараспашку — ​ходишь из одной камеры в другую. Просто стены. Просто железные койки. Просто цепи. Школьный пол в шахматную клеточку. Ходишь. Молча смотришь. А потом замираешь и не можешь сделать шаг, потому что до тебя доходит, что ты стоишь… именно на том полу, именно на том самом месте, где лежит тот растерзанный человек с черно-белой фотографии на стене. Сильное впечатление.

Хорошо, что в этом музее разрешают выйти за ворота, отдышаться немного, а затем вернуться.

Три дня подряд я хожу в музей.

— Зачем ты так подробно интересуешься этим? — ​мой новый приятель Джим проживает в Камбодже свою американскую пенсию. Его излюбленное место — ​кафешка прямо напротив тюрьмы. Но тюрьма здесь ни при чем — ​он говорит, что ему нравится, как здесь готовят. А я выхожу на минутку из тюрьмы, чтобы выпить здесь кофе, а потом вернуться обратно.

— Я русская, — ​отвечаю.

— А, ну да, ГУЛАГ… — ​припоминает Джим, — ​тут вся страна была как один ГУЛАГ. Один большой трудовой лагерь.

Образованный — ​не жилец. Носишь очки — ​не жилец. Знаешь иностранный язык — ​не жилец. Доктор, учитель, юрист, инженер — ​не жилец. Нет мозолей на руках… Горожанин… Верующий…

Это не гипербола. Это настоящие критерии отбора, родом из 70-х. Хотя им и их было мало: отец Чан Пала, например, работал простым плотником.

«Убивая тебя, мы ничего не теряем. Сохранив тебе жизнь, мы ничего не приобретем», — ​говорили они.

Каждый день в маленький одноэтажный домик на дворе музея приходит один из выживших во время режима красных кхмеров, чтобы рассказать свою историю. Сегодня перед посетителями сидит мужчина лет 50. Ему было всего 5 лет, когда его семью выгнали из города и заставили выращивать рис, но он помнит все в деталях. Он рассказывает, как однажды мимо них провели колонну людей из 160 человек, сказали, что ведут их на новое поселение, но больше их никто не видел. А через несколько дней объявили: все должны явиться к конторе — ​будут раздавать одежду.

— Отец обрадовался: у него была одна рубашка и одни штаны, и они были уже так залатаны, что все время расходились. И он пришел. И получил несколько рубашек и несколько брюк, дома примерил, все подошло. Отец был счастлив: хорошая одежда, городская. И вдруг заметил пятнышко крови. Пошел к другим, спросил: «Ничего не заметили?» Они тоже заметили. Поняли, что это одежда с убитых. Отец не смог ее носить. Но если б они узнали — ​убили бы. Поэтому он каждый день стирал ее и вывешивал на улице, а носил только свою старую рубаху…

Красные кхмеры покидали Холм ядовитых деревьев в страшной спешке — ​вьетнамские войска вошли в город внезапно. Прежде чем бежать, они успели убить 14 последних узников (их черно-белые фото и висят теперь в тех самых камерах, где нашли их тела). Но не всех успели убить. Ворвавшись в Туол Сленг, вьетнамцы обнаружили 11 живых: семерых взрослых и четверых детей. Это днем.

А в то утро детей на кухне было еще пятеро, девятилетний Чан Пал самый старший. Когда отовсюду стали слышны взрывы и среди тюремщиков начался переполох, он затащил всех малышей в гору одежды, и они затаились. Но долго они бы там не продержались:

— Жарко и запах — ​невозможный. А самый маленький — ​он умер. Я смотрю: муравьи идут вот сюда, сюда и сюда, — ​Чан Пал показывает на нос, рот и уши, — ​и я понимаю, что он уже мертвый. А потом тишина. Я вылезаю из кучи. Бегаю везде, кричу: «Мама! Мама!», но никого нет. Захожу в здание А, открываю одну комнату, там лежит человек, он только что умер, то есть его только что убили, и его кровь везде — ​на полу, на стенах. И вдруг заходят двое солдат, но они не в черной одежде — ​в другой.

Чан Пал держит в руках знаменитую фотографию, на которой солдаты несут четверых голых малышей. Оказывается, от детей так плохо пахло, что солдаты сначала раздели их догола, а только после этого взяли на руки.

— Это я, — ​он показывает на девятилетнего мальчика, а потом смотрит на меня, но как всегда не наводит резкость.

— Та еще историческая ирония: от красных кхмеров Камбоджу освободили красные вьетнамцы! Это все равно что если бы вас от Сталина освободил Гитлер, — ​делая саркастичное лицо, говорит мне Джим. У меня опять передышка — ​пью кофе в кафе напротив.

— Это же американцы виноваты во всем, — ​продолжает американец Джим. — ​И вы тоже, кстати, причастны. Это была холодная война. Американцы, китайцы и русские воевали между собой другими народами. Камбоджийцы здесь ни при чем.

— Да, но соски у женщин плоскогубцами вырывали во время пыток здесь, в этой тюрьме, не американцы. И головы младенцев разбивали ударом о дерево не русские, — ​возражаю я.

Джим молчит. Джима мучает чувство ответственности.

— У них уже все наладилось. Весь этот террор и все, что было потом, уже в прошлом. Все хорошо! Посмотри на водителей тук-туков — ​они же улыбаются! — ​заговаривает сам себя Джим, делая вид, что говорит это мне.

— Мне жалко, что я так плохо говорю по-английски, — ​извиняется Чан Пал. Образования он не получил. Работал на экскаваторе, потом из-за травмы не смог больше работать — ​пришел сюда, в музей, устроился уборщиком.

— Не страшно?

— Один раз было страшно: зашел убирать камеры, а тут ветер, и дверь — ​бах! Я так испугался! Теперь захожу в камеру, сначала говорю: «Здравствуйте» направо, «здравствуйте» налево, а потом убираю — ​так не страшно.

— Не тяжело?

— Нет, наоборот. Раньше не мог об этом говорить — ​сразу слезы. А теперь говорю, каждый день рассказываю, и мне каждый день легче. Вот как гвозди вынимаю из сердца… — ​и, не уверенный в своем английском, он нащупывает рукой шляпки гвоздей в дощатой стене камеры и показывает мне, как выдирает их пальцами из своей души. — ​А брат мой не смог сюда ходить. Один раз пришел и сказал: «Больше никогда не приду».

Вечером я опять встречаюсь с подругой в центре города у стен монастыря.

— Ой, я сегодня совершила непростительную ошибку, — ​Рэйчел даже не притронулась к лапше, так взволнованна. — ​Прихожу в класс и бодро говорю: сегодняшняя тема — ​«В гостях у моей бабушки». Ну стандартная тема, до этого сто раз я ее задавала в Японии, лексика там хорошая. А тут… Оказалось, у большинства студентов бабушек нет. Тут до меня дошло, какую я допустила бестактность.

Я рассказываю Рэйчел, как Чан Пал гордится своими дочками, особенно тем, что они учат английский. А сама думаю: если бы сегодня она была в классе у Рэйчел, то тоже бы сказала, что у нее нет бабушки.

— О, кстати, мой брат Чанли работает на русской машине, «КамАЗ» называется! — ​Чан Пал поворачивает ко мне свое лицо, но мы опять не встречаемся глазами.

Он доволен, что нащупал связь между нами. Он не знает, что в моей комнате на стене висит детский рисунок с датой в правом нижнем углу — ​1933 г. Мальчику, моему родственнику, который это нарисовал, тогда было 11 лет, а в 15 он погиб в пересыльном лагере. Рисунок — ​это все, что от него осталось. Ну еще осталась я — ​осколок большой загубленной семьи.

Однажды в маршрутке, проезжая мимо памятника Ленину, я тихо сказала подружке, сидящей рядом: «Сколько он еще у нас простоит?» Тут ко мне повернулась одна бабушка и тоже тихо так говорит: «Жаль, что вас тогда недострелили всех».

Недострелили. Недожгли. Недорубили. Так и живем бок о бок — ​те, в чье сердце стучится пепел, с теми, кто орудовал мотыгами на краю рва.

Вот история, услышанная мною на Холме ядовитых деревьев. Парнишка по имени Юк выжил, потому что сумел сбежать из страны, его мать и сестра погибли. Через несколько лет, когда он возвращался, он был одержим лишь одним — ​мстить. «Я был уверен, что мама хотела, чтобы я отомстил за нее и за сестру. Я вернулся. Это было невыносимо: в каждой женщине на улице я видел свою маму, в каждой девушке — ​сестру. И со мной что-то произошло: я понял, что мама хотела только одного — ​чтобы я жил». Этот человек нашел исцеление от жажды мести — ​он основал фонд помощи жертвам геноцида.

Памятники Пол Поту давно уже не стоят на улицах и площадях Камбоджи. Но я видела сразу четыре бюста Брата № 1 — ​в железной клетке на шахматном школьном полу рядом с торчащими из него скобами, к которым пристегивали ножные кандалы узников. А его портреты висят в зале музея, посвященном палачам.

Но Чан Пал привел меня к другому портрету. Товарищ Дуч, бывший начальник этой секретной тюрьмы, камбоджийский Берия. Чан Пал был свидетелем на процессе. Да, над палачами.

— Он говорит: «Детей в наших тюрьмах не было». Потом выхожу я… — ​Чан Пал опять долго молчит и смотрит на Дуча. — ​А потом он просит прощения перед всеми. И мне становится легче. Меня часто спрашивают: «Ты веришь, что он от чистого сердца?» Я верю. Мне легче.

— Обидно, что такая замечательная страна, получается, известна на весь мир именно террором, — ​говорит мне мой русский друг Родион, в гости к которому я и приехала, — ​он работает в Пномпене.

— Нет, ты не прав. Ангкор-Ват никто не отменял, кхмерские танцы тоже, — ​защищаюсь я.

— И самых дешевых в мире детей для педофилов, — ​опять этот сарказм.

— Ну это как раз следствие террора, — ​оправдываюсь я. — ​Выживали, продавая детей за 100 баксов.

— Но это уже в прошлом.

— Так и Музей геноцида именно для того, чтобы террор тоже остался в прошлом.

Уговорила Родиона пойти вечером в Национальный музей на кхмерские танцы, чтобы показать ему, что Камбоджа — ​в другом. Но в самом начале представления зрителям сообщили, что во время террора были убиты почти все танцоры и вообще артисты, поэтому искусство кхмерских танцев пришлось восстанавливать почти с нуля, и на это ушли годы.

После трех дней, проведенных в музее, я еду на «поле смерти» Чоенг Эк, это всего в 15 километрах от Пномпеня. Мемориал устроен так, что ты последовательно проходишь последний путь тех, кого привозили сюда на смерть.

Вот здесь выгружали из грузовиков, здесь раздевали, там — ​рвы… Высокий забор, чтобы скрыть от глаз, громкая музыка из репродуктора, чтобы заглушить звуки убийства. Забор глухой, музыка жизнерадостная. Все знакомо человеку XXI века. Вот они, нехитрые сельские орудия труда, которыми проламывали черепа — ​все они выставлены в музейной витрине. А вот дерево, то самое дерево, у «детского» рва…

Вернувшись, говорю своему другу:

— Это как Бутово или Левашово.

— А что в Левашово? — ​питерец Родион среагировал на знакомое географическое название.

— Ну, похожий мемориал.

— А почему я об этом ничего не знаю?! — ​Родион в шоке.

— Наверное, потому, что у нас нет такого музея.

Сначала я думала о камбоджийцах как о самых близких наших родственниках по планете. Братья по автотеррору, по уничтожению самих себя. У камбоджийцев за время режима красных кхмеров, который длился-то всего три с половиной года, погиб каждый четвертый. У нас — ​мы и сосчитать до сих пор не можем.

Теперь я думаю иначе.

Мой любимый писатель Ромен Гари, пожалуй, лучше всех это сформулировал: «Или ты человек, или не человек. Но если ты все-таки человек, то ты — ​это не только ты, а все люди, живущие на Земле».

Камбоджийцы — ​это мы. Пол Пот — ​человек, и принадлежит всему человечеству, то есть каждому из нас. Впрочем, как и наши отечественные изуверы — ​не только наш стыд и ужас, а общечеловеческий.