Раздвоенный язык

Всякий раз, когда подъезжаешь к Москве и замедляешься из-за уплотнившегося потока, начинаешь рассеянно изучать рекламные щиты с предложениями так называемой «элитной» недвижимости. Слово «элитный» заслуживает отдельного рассмотрения, но речь сейчас не о нем. Меня очень привлекают названия оазисов буржуазного благополучия. Вдали от убогих бетонных гетто с их грубыми нравами возводятся «Бристоль» и «Гринфилд», «Мэдисон парк» и «Кронбург», «Трувиль» и «Шато Соверен». Придумываются особые формы написания и разноцветный шрифт — и вот уже беспонтовая деревня Монаково вызывает ассоциации с богатейшим княжеством Южной Европы. Менее респектабельная публика может поселиться в квартиры голландского и финского дизайна: «Баркли. Медовая долина» и «Сампо» располагают соответствующими возможностями. Если ты хоть чуть-чуть достоин лучшей жизни, у тебя должен быть шанс получить ее!

«Лучшая жизнь» — это, несомненно, Европа. Может, еще Америка. Тут нет сомнений. Нерусский человек способен понять, что такое «евроремонт» с «евроокнами», только после обстоятельного знакомства с культурным контекстом. Русский язык не силен краткостью, а приставка «евро» замечательно передает весь букет положительных ассоциаций с красотой и надежностью на первом месте. Чтобы сделать продукт особенно привлекательным, его ассоциируют с чем-то добротным, проверенным. Финское масло из Ленинградской области, французский сыр — из Калужской, хлеб — конечно, по итальянской технологии, а уж хамон и вовсе не переводится вопреки здравому смыслу: попробуй назвать его окороком — и обаяния как не бывало. Под влиянием «настоящего европейского качества» даже автохтонная копченая колбаса и зернистая икра снабжаются иностранными ассоциациями: сделано на экспорт, по эксклюзивному заказу, на стол послу, консулу и прочим важным лицам. Если свое, то, по крайней мере, дорогое, особое.

Потребление класса «де люкс» и «премиум» не переводится на русский язык с его мороженым за 28 копеек и маленьким квасом за 3. Выбор уже сделан, бесполезно сочинять суррогатные слова, не имеющие отношения к ассоциативному ряду, который сформировался у носителей языка. Дабы народ удовлетворялся скудным символическим багажом продуктов, «сделанных по ГОСТУ» со «знаком качества СССР», хозяева угодий и разработчики идеологии гнут изоляционистскую линию, продлевают эмбарго, играют мускулами, широко крестятся и наращивают ВПК. Их неприкосновенная частная жизнь, совсем напротив, пропитана тонким запахом французского парфюма, итальянской кожи и премиальных коньяков из магазина с задорным названием «Бонви». Кто прикоснулся к лучшей жизни, повадился ездить и наблюдать, как «должно быть», уже не изменится. Желание жить в дуплексе на улице Уинстона Черчилля в поселке «Бристоль» — это само собой, а восхищение родными просторами — в придачу. В XIX веке малахольный адмирал Шишков был озабочен формой и призывал переводить басурманские слова, в чем не преуспел, сделавшись объектом насмешек просвещенных западников. Ныне представление о форме стало более гибким, пластичным. Кроме того, есть известное изящество в том, чтобы призывать русских людей вставать с колен, сидя в кресле эпохи Людовика посреди английского газона.

Смешно даже вообразить патриота, страдающего от кричащих несоответствий, которые обнаруживают его немецкая машина со стикером «На Берлин!», русская баня в кооперативе «Кронбург» и обеденный стол, просевший от мюнхенского пива, и баварские колбаски, произведенные в Рязанской области. Все вместе образует удобную экологическую нишу, а заодно иллюстрирует успешное импортозамещение и наполняет сердце гордостью. Что названия заемные — не беда, мы к ним уже попривыкли, да и какая разница, как оно там называется и откуда пришло. Теперь это все свое, родное, да получше, чем у «америкосов» и «бундесов», «лягушатников» и «макаронников». Язык умеет поверхностно льстить, но хорошо справляется с нами вне зависимости от наносной патриотической конъюнктуры.