Двадцать пять лет назад, возвращаясь из пьяной от свободы Москвы в благополучную Прагу к месту службы в отделении ТАСС, я и подумать не мог, что наступит время, когда мне придется защищать августовский путч. Тогда я трясся в вагоне скорого поезда Москва—Прага и вслушивался в невнятное бормотание радиоприемника. Все хорошо, нашептывал диктор. Но я тревожился, как плохой ученик перед экзаменом: а вдруг они вернутся со своими танками? Потом пришла опустошенность — естественная реакция человека, пережившего серьезную опасность. Только со временем я понял, что уже в первые послепутчевые дни меня начали лишать точки опоры — достоинства и спокойствия победителя. У меня начали отбирать мой путч.

И все-таки сейчас хочу сказать: я жил тогда. Те три московских дня лично для меня обернулись двумя очень важными вещами. Первая: они не прошли. Вторая: я перестал быть прежним. Потому что я слышал, как женщины кричали у Белого дома: «Мужики! Держитесь!» А мужики тем временем строились повзводно, как московское ополчение в 41-м году: строгие лица, сжатые губы и усталые глаза. У кого бы возникла мыслишка назвать этот народ быдлом?

19 августа рано утром меня разбудил телефонный звонок: «Вставай, переворот». Они ввели в Москву бронетанковую и мотострелковую дивизии, четыре десантных полка и бригаду спецназа. И объяснили зачем: для спасения урожая. Нам лгали под Петра Ильича Чайковского, но мы, к их удивлению, оказались менее доверчивыми, чем прежде. Нас пугали «Альфой» и танками, а мы оказались крепче сердцем. Мне рассказывали, как девочки на баррикадах, когда объявили штурм, вдруг пооткрывали свои сумочки и достали косметику: «Вдруг убьют, а я в таком ужасном виде». Короткие юбки, высокие каблуки, распущенные волосы… Это был колоссальный просчет «чепистов» — оставить такое «секретное оружие» восставшего народа один на один с армией. Солдаты таяли, как стеариновые свечи.

Дома я накручивал диск телефона, звонил друзьям в редакциях и узнавал, что по Ленинградке идут танки, а по Рязанке — десантники, что самолеты в Кубинке садятся каждый час… И страх, это липкое, одинокое чувство, поднимался и опускался во мне, как ртутный столбик.

Поздно ночью позвонил знакомый журналист из Праги, сказал: «Слушай» — и врубил магнитофонную запись. И я слушал сквозь стук собственного сердца, как скандирует 50-тысячная толпа на Староместской площади: «Русские, мы с вами! Русские, мы с вами!» Люди пришли в центр Праги, чтобы вспомнить годовщину братской оккупации Чехословакии (19 августа 1968 года), а «попали» на путч в Москве (19 августа 1991-го).

Вечером 20 августа мы подошли к оцеплению на Манежной площади, и я сказал совсем юному солдатику: «Не стреляй». Он ответил: «Как же я буду в вас стрелять, вы же пожилой человек» (а было мне тогда, смешно сказать, 35 лет). «Да и рожки у нас пустые», — добавил солдатик. Но тот, что стоял рядом, прошептал: «Зато в «Уралах» за нашей спиной полно патронов».

Утром 21 августа, когда, как мне объяснили позже, все было ясно, хотя лично мне не было ясно ничего, мы уходили к Белому дому, и моя не верящая в Бога мама крестила наши спины. У стен отчаявшейся демократии люди-муравьи тащили сквозь толпу носилки, и в эти носилки такие же муравьи складывали молоко, хлеб, яблоки для защитников Белого дома.

В полдень меня ждали в парткоме ТАСС. На подходе я увидел, как от здания агентства на Тверском бульваре уходили БТРы, проторчавшие здесь двое суток. Секретарь парткома вынул из сейфа две странички, плотно заполненные с обеих сторон машинописным текстом через один интервал: «Это анонимки на тебя, мне они не нужны, и вообще сейчас они никому не нужны». Анонимки (копия — в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС) пролежали в сейфе шесть лет.

В большом кабинете вдоль стен стояли коробки, будто его хозяин готовился к эвакуации. Упреждая мой вопрос, секретарь сказал: «С партбилетом можешь поступить, как сочтешь нужным». Партия рушилась на глазах, легко и безболезненно.

«Сейчас все это странно, звучит все это глупо». Лица стерлись. Наверное, опять нужна большая беда, чтобы они нарисовались вновь.