Симка, братец мой детдомовский! Как там у Высоцкого? «Где мои шестнадцать лет? На Большом Каретном! Где мой черный пистолет? На Большом Каретном…» По 16 нам с тобой было в 1946-м на «Басманной Новой», в московском детдоме №38. Там же был и «черный пистолет». Он был «заныкан» в моем тюфяке и обнаружен при «шмоне»,организованном директором детдома Анной Исидоровной Сосновской. У нее, незабвенной «Седухи», нашей с тобой второй мамы, удивительный был талант. Ангела-хранителя. В самый решающий момент спасти, повернуть к лучшему жизнь каждого из 120 сынов и дочек .Помнишь, как вредный директор школы не давал тебе сдать экстерном экзамены за три класса, пропущенные в военном колхозе?

— Шноля? Экстерном? Только через мой труп! Он «автор» через «Ф» пишет.

Сосновская парировала:

— Он в биологи рвется — зачем ему эти детали? Он в войну работал, фронт кормил — за это его наказывать? В общем, «трупа» не будет, а неприятности гарантирую, никому не позволю обижать моих воспитанников!

Ты сдал экстернат, поступил в МГУ, хотя и написал в сочинении слово «юность» через два «н».

Многие наши детдомовцы сберегли свои законные квартиры (сейчас почти у всех уводят). А я — по твоей, Симон, мысли, поданной Анне Исидоровне, .по испрошенной ею поддержке нашего шефа, жены маршала Конева, поступил в МГУ на отделение журналистики филфака. При конкурсе 25 человек и при «врагах народа» в анкете. Правда, ошибок в сочинении я не делал. Хватило бы одной запятой, чтобы вылететь. И тем более хватило бы «черного пистолета»…

Проблема разоружения

Тогда Анна Исидоровна пригласила меня в кабинет и открыла ящик стола. О, там было на что глянуть! Кинжал со свастикой, пяток финок, кастет, муляж гранаты и этот мой револьвер.

— Это что ж такое, шпана моя разлюбезная? — печально заговорила «Седуха», — уже до огнестрельного оружия дело дошло! Скоро фугаску в тюфяк спрячете. Мало мне позора на весь район с милицейской кашей? Пять судков из дежурки украли и какао бидон. Только вахтенный зазевался, и все отделение без завтрака. Меня уж в РОНО спрашивали: может, ваши сиротки голодают? Ага! Какао выпили, а кашу не тронули. Просто форсили. Перед гопниками с Разгуляя.

— Анна Исидоровна, да ведь я кашу не крал! И пистолет мой просто железка…Боек спилен, и патронов нету.

— Ну, да, у тебя другие подвиги. Более интеллигентные. Пасквили на учителей писать. Вот — из школы прислали твою писанину.

Тут она достала из портфеля бумагу и стала читать, иногда странно покашливая и заслоняя рот ладошкой: «Которые люди учились по двадцать лет, они обязанные вам сказать, что как гарантировать себе хорошую успеваемость и не знать, когда учитель говорит». Это ты за математичкой записал .Ты хоть знаешь, что она тебя, поросенка, изо всех сил на серебряную медаль тянет! Чтобы ты на этот свой филологический попал. Математик она хороший, а словесность ей некогда было изучать .Она на фронте медсестрой была, мужиков раненых на спине таскала, пока саму не ранили. Училась впроголодь. Ты уж ее извини, что не гладко говорит. И правильно она тебе сказала за болтовню на уроках: «Языковедение ты противное. Все бы тебе языком водить». Ты и это записал.

У меня уже давно полыхали уши. Нет, я не «поросенок» — животное покрупнее! Умеет наша мамка-Седуха уточнить масштабы личности…

Вскоре после этого в Москву ко мне приехала матушка Первая, родная. Она отбыла восемь лет в лагере как «ЧСИР» — «член семьи изменника Родины» — и вышла на ссылку. Реабилитируют ее вместе с расстрелянным мужем еще через десять лет… В каком-то тумане предстало незнакомое лицо. На нем сияли в слезах большие, зеленые, родные глаза. Милый, полузабытый голос спросил:

— Аличка,ты меня не узнаешь? Я твоя мама.

Наплакавшись и восстановив знакомство, мы пошли погулять по Москве. В скверике у Елоховской церкви привязался к нам мент — кто? откуда? документы? Я не знал, что маме «не положено» находиться ближе 101 километра до Москвы.

Но я не мог видеть, как она, униженно лепеча что-то, копается в своей порыжевшей сумочке, памятной мне еще с 1938 года. Я психанул! Кинулся на «легавого», лупил по его чугунной шинели и «выражался» напропалую. При этом лихорадочно хлопал по своим карманам. Ох, как мне повезло, что они пустые… Он ведь не мог знать, что пистолет — «железка»… Его-то табельное оружие было в порядке… Еще ничего, если бы он нас разоружил и арестовал. Мама поехала бы снова в лагерь, я — в колонию. А если бы стрельбу открыл? В порядке самообороны?

Сколько раз потом я вспоминал эту ситуацию, слушая радио. Как государственные мужи разных стран пугают мир железками, приводя его на грань реальной катастрофы…

По закону или по-русски?

Тут кончилось уж совсем неожиданно. Мент, сконфуженно улыбаясь, махнул рукой и ушел. Видно, в его служебной душе вдруг проснулись понимание и жалость. Уж такие мы — русские люди, — что «свирепость законов у нас смягчается всеобщим их неисполнением». И далеко не всегда тому причиной коррупция. Может, буйную русскую головушку и другие мысли посещают?

О справедливости. Не многовато ли этих самых законов? Не слишком ли они свирепы и запутаны? Не имеет ли человек, его судьба кое-какую не учтенную кодексами ценность? Например. Ну, никак не положено по армейскому уставу сажать в военный эшелон тетушку с детьми. Эшелон этот последним уходит из Калуги под пальбу и дальний рев немецких танков .Но почему-то захлопотанный «Ванька-взводный» обращает внимание на ярко выраженную внешность семейства. О, этих надо запихать в теплушку — их фрицы первыми перестреляют… Сам он вряд ли доживет до Победы, а страна и мир сохранят умных и добрых Шнолей.

Один из них в детдоме — помнится, перед зеркалом все сокрушенно приговаривал: «С таким румпелем в Освенциме и двух минут не проживешь»… Он любит пошутить над собой. И никогда — над другими. Юмор у него еврейский, с привкусом полыни, а по доброте и жалостливости он русак чистой воды. Каких на Руси все меньше. Вроде Платона Каратаева. Или деревенской бабульки.

…Он уже работал, а я доучивался в интернате, час езды от Москвы и тропинка в поле, километра три от станции. Как-то раз я в Москве заглянул к Шнолю и оставил записку. Ничего особенного — был, не застал… Вечером смотрю кино в клубе. Кто-то кладет руку на плечо. Шноль! На улице темень, февраль,. Вьюга.

— Симон, ты что, спятил?!

— Я думал, у тебя что-то случилось.

То в юности было. Но ведь и сейчас, на 86-м году жизни, он каждую неделю лупит из Пущина за сто километров в МГУ — лекции студентам читать. Делиться с молодежью тем, без чего нет ученого, — удивлением перед непознанным миром, перед его чудесами. Делиться Добром.

Передовой опыт Ивана Грозного

Много лет спустя поэт напишет: «Добро должно быть с кулаками». Формула эта приобретет огромную популярность. Особенно среди тех, кому даже робкая хрущевская «оттепель» стала поперек горла, кому 1938–й год представляется роскошным «утром нашей Родины». Как на той картине — с «Великим» в белом кителе на фоне высоковольтки.

У меня ассоциации немножко иные. Черное зимнее небо. На нем, как остывающее железо, темно-красная полоса зари. Нас — сонную ребятню, — гонят в баню. Смоленский детдом. Первый, куда я попал после ареста матери. Нет,персонал там не был жестоким! Он был никаким. Все воспитание сводилось к этому — накормить, сводить в баню. Фактически правил десяток старших подростков — «глотов». В этом педагоги убедились, когда в них полетели тарелки с кашей — в них кто-то из глотов обнаружил мышиное дерьмо. Был яростный бунт. В остальное время мы в пользу глотов бутылки собирали, выпрашивали у кино гривенники. Попутно осваивали идеологию блатного «Добра с кулаками».

Скажем, я, дотоле московское домашнее дите, с девяти лет наизусть знал «Гоп со смыком», «Мурку», «Помню ту темную, зимнюю ноченьку…» и прочие агрессивно-плаксивые плоды тюремной музы. Слова не мог вымолвить без мата. Все это весьма пригодилось бы в дальнейшем. Даже сейчас у 40% бывших детдомовцев проблемы с законом, а в тридцатых для потомков «ЧСИР» была «линия»: «дозрел»— садись. Как мой брат Лев. Войну он встретил за решеткой. Добровольцем на фронт — в штрафбат. И «без вести». Даже фотки нет — не с чем выйти на шествие 9 мая. И некому — потомков не осталось.

«Добро с кулаками» — глобальное явление. Повсюду, защищая очередное «Добро» — патриотическое, идейное, религиозное — «кулак» становится самоцелью, хорошо стимулируется и, в конечном счете, полмира ворует и воюет, а вторая половина ловит, судит, сочиняет детективы и репрессивные законы, торгует оружием. Творить Добро просто некому.

В московском детдоме № 38 я был первым и самым старшим. Вместе с «Седухой» открывал детдом. Стали прибывать ребята .И с первых же дней я стал замечать в их среде ту же проклятую смоленскую пирамиду. Сильные — слабые. Начальники — подчиненные. Жертвы и мучители. Я повел борьбу с «глотами» среди младших. Изводил их как Иван Грозный — бояр. В то время его передовой опыт активно пропагандировали в кинофильмах. Как сейчас опыт «реальных пацанов». Завел себе гвардию — вроде опричников.

Скорей всего, мне бы надоела эта возня. И мои гвардейцы сами стали бы «глотами», но тут за нас взялись воспитатели во главе с «мамой Седухой». Ее любимый афоризм был: «Ты как кривое полено — ни в одну поленницу не укладываешься». Но она всех нас любила именно за это — что мы были не поленья, а личности. За несхожесть. За чудо каждого. За добро без кулаков, живущее во всех людях и по сей день. Это ведь вранье, что мы все — «быдло» и только чин или кошель — « элита». Мы — планета гениев. Бесхозных. Непризнанных.Неприкаянных. Я их сотни видел за длинную жизнь.

Тот самый Шаталов. В том самом Донецке

Великий педагог России и Украины Виктор Федорович Шаталов жив. Он там же — в Донецке. Когда-то я туда ездил к нему от газеты, был на уроках. Вернувшись, азартно рассказывал жене-учительнице о деталях шаталовской методики. Мельком упомянул, как Шаталов приплясывал и припевал у доски после ответа одного из учеников: «Коля гений, Коля гений — теорему он решил». Дальше шла какая -то замысловатая фамилия средневекового математика. Люба задумчиво сказала: «Знаешь, дело не в методике. Это средство. Цель — помочь ребятам поверить в себя. А мы все рявкаем, пугаем и наказываем».

И вспомнился мне шаталовский эксперимент в колонии под Питером. Годовой курс геометрии за две недели с классом из малолетних преступников, многие зачатые по пьяни. Когда все эти детки сдали экзамен, комиссия из местных учителей зарыдала… В донецком классе бросалось в глаза спокойное достоинство ребят, отсутствие нервозности и комплексов. Может быть, если бы мировые начальники — заводилы донбасской драмы — учились бы у Шаталова, Донецк остался бы целым? Поменьше терзали бы мир амбиции и страхи лидеров, прикрываемые национальными интересами? Упор на Добро-не на Кулак — да, это непривычно! Да, наивно! Да, рассердиться и пальнуть проще, чем понять и договориться. Но ведь сумели же мы, послевоенная пацанва, в 1946 году создать в своем детдоме дружную, шебутную семью народов. Кого только не было под крылом «мамы Седухи».

Был Йоська Зацгер. Немец, причем, германский, а не российский. И белорус-Сашка Тихоненко. Хромой подросток с партизанской медалью. Как ему и другим осколкам войны объяснить, что фриц фрицу рознь? Тем более, что отец Зацгера, эмигрант-антифашист, избежав гитлеровского лагеря, попал в сталинский. То есть номинально остался «врагом народа». Как-то «разрулили» проблему, которая могла кончиться для Зацгера весьма печально. Депрессия — ходил мрачнее тучи… Через много лет он — мэр германского города, приезжал на встречу воспитанников. И ничего бы этого не было без поддержки снизу. От наших неформальных лидеров во главе с тем же будущим доктором наук С. Э. Шнолем.

Откуда он брал время, чтобы, готовясь к экзамену за три класса, еще и вникать в наши проблемы? И другая загадка: а надо ли было Симону так спешить с учебой? Именно благодаря экстернату он кончил МГУ в 1951 году. В том самом — антисемитском. С процессом «врачей-убийц». Просился на работу в десятки организаций, а приняли только в «ЦИУ» — институт усовершенствования врачей. Причем и там осталось всего двое этих самых — «избранных», с носами для Освенцима. Кладовщик и Шноль, испытателем радиоактивных изотопов .Ему их привозили два офицера МГБ.Почти всегда выпимшие — считалось, что спирт защищает от атомов, А устройство, сооруженное Симоном, чтобы дистанционно работать с образцами веселые чекисты считали «атомным ружьем», которое «изобретает этот тощий чудик» .Обо всем этом Шноль бегло упомянул в своей замечательной книге «Герои и злодеи российской науки». Сколько рентгенов он нахватал и сколько месяцев жизни ему врачи ошибочно предрекали, — там молчок…

«По следам наших выступлений»

Начала наших с Шнолем жизней как нарочно кто-то дублировал. Мы оба 1930 года. У обоих отцы репрессированы. Оба в войну подпаски в степях. Оба с помощью Сосновской попали в МГУ. Отучившись, успешно строили карьеру. Он с лучшими учеными .я в лучших газетах с миллионными тиражами. Что в итоге? У Шноля, кроме «персональной планеты», 200 работ, в том числе научное открытие мирового уровня. И десятки учеников-лауреатов всевозможных премий. У меня — пожелтевшие газетные вырезки — печку на даче разжигать. Знаете, изба красна пирогами, а газетная писанина — результатами. Была у меня, у других журналистов-аграрников, постоянная тема — защита народного землепользования. Свободного массового земледельца. Фермера, частника, дачника. Их в России 40 с лишним миллионов семей. Без них за полвека сто раз подохли бы с голоду. Писали мы — не гуляли. А итоги? Сгоняют народ с ельцинских земельных паев, с отцовской усадьбы в деревне, с шести советских соток. Дубьем и рублем. Бульдозером и налогами. Реестрами и кадастрами. Банкротством и рейдерскими захватами. Фермеры с Кубани думают о тракторном марше на Москву — так достали их новые помещики-латифундисты. В основном — те же чиновники или их родня. В декларации у каждого — «земельные владения».

По другой моей любимой теме тоже «меры приняты». По дружбе народов. «Тут» — война между русско-украинскими «ополченцами» и украинско-русской «армией». С танковыми битвами, с убитыми, ранеными и пленными. Сон какой-то дурной, с великой похмелюги… «Там» — спровоцированный кем-то ИГИЛ (запрещенный в России). Бомбы на площадях и нашествие беженцев. С вами, господа правители, не соскучишься! Что «тут», что «там». Только начнутся перемены к лучшему (победа СССР и союзников над Гитлером, конец «холодной войны», ХХ съезд, разрядка, разоружение, гласность, крах «железного занавеса») только поверишь, воодушевишься, как опять крутой поворот руля «взад». И — горе «воодушевленным»! Как в анекдоте про воробья, оттаявшего в свежей коровьей лепешке. Ожил. «Чик-чирик». А тут кот — «цап-царап». Вывод: «Сидишь в дерьме, так не чирикай!»

Симон Шноль тоже печален. Родимую Академию Наук увенчали бюрократической блямбой — ФАНО. Пусть высоколобые мыслят, сося палец, а кто-то деловой их материальной базой займется. Дележкой и перепродажей земли, зданий. Опытные поля Тимирязевки под застройку — первый приступ чиновно-академической паранойи…

Не больно-то хороший мир мы, предки, оставляем потомкам.

И только один им совет — ребята, разберитесь с властью, с бюрократией! Со «слугами», которые повсюду седлают «хозяина». Как их унять? Или как без их услуг обойтись? «Власть портит» — прописная истина. Но что сделать, чтобы не портила? Скудный выбор: диктатура или анархия? Революция или реакция? Кулак или бардак? Может, есть и поумнее варианты? А?