Демократия передвигается галсами, ибо она все время исправляет собственные ошибки. Демократия только потому еще и существует, что постоянно ошибается и идет на ощупь. Это диктатура (так в свободном мире называют несменяемую власть) ни в чем не сомневается, не оставляя себе выхода, а демократия горазда напортачить, чтобы потом себя же грызть.

— Кто, — спрашивается, — казнил Сократа?

Америка тоже садилась в лужу, и я вместе с ней. Будущее поправляет прошлое, и сегодня мне кажется безответственной моя партийная лояльность Демократической партии. Я симпатизировал ей еще в школе, потому что носил длинные волосы и не без основания верил в то, что демократы ближе к «Битлз», чем республиканцы. Неудивительно, что, когда я добрался до Америки и дорос до выборов, Демократическая партия мне больше подходила — по стилю, если не по сущности.

Теперь я об этом иногда жалею. Проигравшие уже в этом веке кандидаты республиканцев — Маккейн и Ромни — лучше подходили к новой холодной войне. Первый набрался опыта во вьетнамском плену, второй предупреждал о риске реваншизма, когда другим это казалось смешным. Стыдно мне и потому, что я не голосовал за Рейгана. Тогда я еще не растерял сектантской веры в коммунизм с человеческим лицом, как у Пражской весны, и боялся, что президент с повадками ковбоя спугнет очередную оттепель. Рейган, однако, не интересовался оттенками черного и по простоте душевной назвал соперника «империей зла». Вынудить ее к переменам, считал он, может только гонка вооружения.

— Нам, — говорил он сомневающемуся Пентагону, — Звездная война по карману, им — нет.

Тогда я этого не понимал, потому что Горбачев меня волновал куда больше Рейгана.

— При одном, — прикидывал я, — напечатают Бродского, а другой его точно не читал.

Но круче всего я ошибся с младшим Бушем. Мне он не нравился уже потому, что представлял Техас, штат, который и сам-то себя не всегда считает Америкой. Когда Гор проиграл знаменитые выборы 2000 года потому, что избиратели, как гласит популярное объяснение, предпочитали бы выпить пива не с ним, а с Бушем, я быстро утешился.

— Какая, в сущности, разница, — рассуждал я, в том числе, увы, и публично, — кто станет президентом? Америка — не монархия, а республика. Не личность, а система управляет страной. Разделив и замедлив власть, ее гениальная конституция оставляет главе государства ровно столько свободы, сколько страна может себе позволить.

Как же я — вместе с отцами-основателями — ошибался!

Исключительно трагические обстоятельства, которые вошли в историю двумя цифрами — 9/11, привели к исключительно ошибочной реакции: атакой на Ирак. Буш начал войну с Хусейном просто потому, что не знал, что бы ему еще сделать. Объявив войну террору и не сумев объяснить, что это значит, он выбрал мишень бесспорную, но не ту. Никому не жалко зверского режима Саддама, всем жалко мира, который был нарушен не там, где надо, и не тогда, когда необходимо. 12 сентября 2001 года вся планета сочувствовала Америке. Никогда еще у нее не было такого ресурса любви. Буш, не сумев им распорядиться, растратил его в Ираке. От того, что Хусейна убили, лишь нарушилось равновесие злодейских режимов, и жизнь не стала ни лучше, ни менее опасной.

Собственно, весь ХХI век свернул не туда из-за того, что Буш промахнулся с приоритетами. В сущности, он повторил ту же ошибку, что век назад чуть не привела к самоубийству Запада. Сегодня, в пору панического страха перед террористами, особенно важно не забыть, что начало тому апокалиптическому кризису положило не убийство одного эрцгерцога, а непомерная реакция европейских держав, ответивших мировой войной на отдельный акт террора.

Ввязавшись в ненужную войну и приняв на себя ответственность за ее последствия, Америка до сих пор не может сойти с пути, выбранного Бушем. Всего этого могло не быть, если бы президентом стал Гор. И этот пример учит нас гигантской ответственности перед выбором. Американский президент редко может радикально улучшить жизнь страны — с этим она обычно справляется сама, но в его силах кардинально ухудшить положение, причем не только своих соотечественников.

Поэтому я цепенею, когда слышу от друзей сакраментальный аргумент: «все они одинаковые». Поэтому я лезу на рожон, когда мне говорят: «какая разница». Поэтому я ссорюсь с теми, кто не собирается голосовать вовсе, так как «все одним миром мазаны».

В другие времена, как показывает моя исповедь избирателя, такая позиция была не оправданна, сейчас она — преступна. Разница между Трампом и Хиллари не велика, она судьбоносна. И дело отнюдь не в том, что Клинтон — действительно самый подготовленный кандидат в президенты за всю историю. Важнее, что мир знает, чего от нее ждать. Ведь Хиллари провела на виду всю свою рано начавшуюся политическую жизнь, и это ей даром не далось.

— На то, чтобы разоблачить якобы преступные махинации четы Клинтонов, — подсчитали сторонние наблюдатели, — было потрачено около миллиарда частных и государственных долларов.

Расходы не окупились — ни одно обвинение не было доказано. Я знаю это наверняка, потому что иначе Хиллари никогда не смогла бы стать ни сенатором, ни — дважды — кандидатом в президенты. На таком уровне нельзя спрятать скелет в шкафу. Тут не о чем спорить. Даже действующий, а не будущий президент не обладал достаточной властью, чтобы заставить промолчать разговорчивую девицу в синем платье.

Список злодеяний, предъявленный Хиллари, не убеждает судей, но не избавляет ее от ошибок. Главная состояла в том, что она голосовала за ту самую войну в Ираке, а Обама — нет, почему он и попал вместо нее в Белый дом.

Сегодня все по-другому. Америка выбирает между политиком и цирком, и мир с ужасом следит, как это кончится. Трамп отличается от всех своих предшественников тем, что его нельзя уличить в противоречиях, обвинить в непоследовательности или поймать на лжи. Он отказывается от своих слов не каждый день, а каждый час. Ему попросту все равно, что говорить, лишь бы речь была понятна второкласснику (как показал профессиональный анализ лексического уровня его выступлений) и составляла семантическое облако туманных соблазнов.

— Я сделаю Америку вновь великой, — кричит Трамп.

— Я сделаю Америку вновь белой, — слышит избиратель, не понимая, о чем речь.

Я достаточно давно здесь живу, чтобы твердо знать: та Америка, куда Трамп нас зовет, никому бы не понравилась. Сорок лет назад страна пребывала на нижней точке восходящей кривой, за которой я с тех пор слежу. Президент Картер целовался с генсеком Брежневым, в Иране держали в плену американских заложников. Инфляция была 17 процентов, безработица — столько же. В метро было страшно войти, в Гарлеме — страшно выйти. В трущобах окна сгоревших домов забирали фанерой, на которой рисовали котов и вазоны, чтобы обмануть проезжих.

Всего этого я не замечал, не зная, что бывает по-другому. Но теперь-то знаю: и как воскрес Нью-Йорк, кстати сказать, вместе с Гарлемом, и что такое жить без инфляции, и как безработица упала до пяти процентов, а преступность — в шесть раз.

Слушая Трампа, никто об этом не догадается. Чтобы выглядеть спасителем, ему надо опустить страну до дна, обещая с ней вынырнуть после выборов. Но поверить ему могут только те, кто ни о чем не спрашивает.

— Не утруждая себя, — испуганным хором говорят экономисты, — вменяемой программой, кроме той, которую он строит по образцу своих шести банкротств, Трамп обещает завести всех не в большую, а в великую депрессию.

И все же я больше всего боюсь его не поэтому. Ленивый и нелюбопытный, Трамп интересуется только той частью планеты, откуда привозит себе жен. Именно поэтому он, не понимая, зачем тратиться на союзников, грозит объявить новую эру изоляционизма, соблазн которого и без того всегда искушал Америку. Беда в том, что каждый раз, когда она устранялась от международных дел, они возвращались к ней войной — и Первой, и Второй, и холодной. Без защиты Америки мы бы не прожили 70 лет в относительном мире, дивидендами с которого пользуются как друзья, так и враги Америки.

— Куда, — спрашивается, — посылала бы отечественная элита своих жен и детей, если бы ФРГ не отличалась от ГДР, Лазурный Берег от крымского, и члены НАТО от стран Варшавского договора?