Букеровские списки, конечно же, год на год не приходятся. То густо, то пусто. Причем второй вариант — лепили лонг из того, что было, — случается чаще первого. Так же эти списки делятся на «ровные» и такие, где есть явные лидеры.
Нынешний розыгрыш — именно такого, более редкого ряда. Понятно же, что мало кто может поспорить с авторитетом Людмилы Улицкой. Тем более что «Лестница Якова», вошедшая в длинный список, по словам писательницы, последний ее роман. Больше не будет.
Субъективный портрет ХХ века, написанный на материале личного архива (в основе «Лестницы Якова» лежат подлинные, хотя и откорректированные, письма бабушки и дедушки Улицкой) и истории одной, отдельно взятой семьи как нельзя лучше отражает важнейшие тенденции отечественной прозы, все чаще и все пристальней смотрящей в сторону полудокументальных конструкций. Именно они, будто бы похожие на безусловную «правду жизни», дают простор для исследования (а на самом деле интерпретации и перетолковывания) прошлого.
Что, например, и происходит в романе Анны Бердичевской «Крук». Реальная биография ленинградского поэта Сергея Вольфа (автор считает его учителем Бродского, Довлатова и Битова) совмещается здесь с миром фантазий и с тусовкой совсем уж вымышленных персонажей, якобы окружавших поэта в действительности. Впрочем, справедливости ради, замечу: Вольф — не главный, хотя и безусловно сюжетообразующий герой «Крука», посвященного недавнему прошлому. Такому же непредсказуемому и странному (а порой страшному: одним из важнейших событий книги становится захват заложников на Дубровке), каким, если верить роману Бердичевской, был Сергей Вольф.
Немало реальных, причем весьма известных людей живут и в «Мальчике, идущем за дикой уткой» — книге знаменитого сценариста Ираклия Квирикадзе, собранной из рассказов и историй, накопленных им за долгую творческую жизнь. Поэтому вполне логично, что большинство его эффектно подаваемых персонажей имеют отношение к кино. Милош Форман и Сергей Параджанов, Федерико Феллини и Геогрий Данелия, Пьер Ришар и Рустам Хамдамов. Реальные ситуации обрабатываются ретро-фильтрами, чтобы преобразиться в многослойные притчи. То есть стать уже чем-то большим, нежели просто воспоминаниями.
За современность нынешние прозаики берутся с большой неохотой: текучая действительность сложно складывается в законченные и узнаваемые психологические типы. Наша реальность многоукладна и несводима к набору общих архетипов — в стране расколотого сознания они у каждого свои. Лучшим текстом букеровского лонга, посвященным «злобе дня», оказываются «Рассказы о животных» кемеровского писателя Сергея Солоуха, одного из главных стилистов отечественной литературы. «Рассказы о животных», несмотря на название, являются полноценным романом, действие которого происходит в городе Южносибирске, беллетризованной версии Кемерова, где живет бывший доцент, ныне старший менеджер по продажам Игорь Валентинович Валенок, попадающий посреди зимней Сибири в метель. Хуже него, вероятно, приходится лишь Якову Абрамовичу Каценеленбогену из «И нет им воздаяния» — заключительной книги-трилогии Александра Мелихова. Выйдя из лагеря, Каценеленбоген учительствует в североказахстанском шахтерском городке и воюет с сыном Левкой, отказавшимся от своего еврейства.
Скрещивая документ и вымысел, нынешние писатели уступают пальму сюжетного первенства, например, голливудским фильмам. И не оттого, что наши прозаики не умеют строить эффектные сюжетные конструкции (в этом же списке присутствует вполне по-голливудски жонглирующая жанрами «Свобода по умолчанию» Игоря Сахновского. — «Новая газета», № 59), просто современное культурное потребление так устроено, что книги выстраиваются в один ряд не только с кино и театром, но и с новостными лентами. А уж с ними ни одна, даже самая бурная фантазия тягаться не в состоянии.
Рядом с ХХ веком из романа Людмилы Улицкой можно поставить схожие по замаху и монументальности три другие, но уже фантазийные, эпопеи — «Калейдоскоп: расходные материалы» Сергея Кузнецова, «Поклонение волхвов» Сухбата Афлатуни и «Арена ХХ» Леонида Гиршовича.
Сергей Кузнецов конструирует «расширенную историю» минувшего столетья из многочисленных малых сюжетов, неразрывно (хотя не всегда очевидно) связанных друг с другом. Его повествование переносится с одного края планеты на другой, путешествует во времени, дабы лишний раз подчеркнуть неотвратимость причинно-следственных цепочек.
Тогда как «Поклонение волхвов» Афлатуни, состоящее из трех как бы самодостаточных частей-пластов, исследует три разных эпохи не вширь, но вглубь. Его метафизическому повествованию одного века мало, Афлатуни забирается в прошлое едва ли не дальше всех (ведь даже археолог Мальцев, главный герой номинированной «Крепости» Петра Алешковского, оказывается в XI веке на территории Золотой Орды в основном во снах) — в середину XIX века: «Поклонение волхвов» растянуто от времен убийства Пушкина до самой что ни на есть перестройки, с большим заступом в Серебряный век.
В романе «Арена ХХ» Леонида Гиршовича, одного из самых умных и изощреннейших сюжетников, век подается как калейдоскоп городов и стран. И как сцена противостояния человека и истории, судьбы «артиста жизни» Берга, — и рока, над ним нависшего. Это еще и хрестоматия сюжетов, стилей и дискурсов лучших русских писателей ХХ века, просматривающихся за хитросплетениями этой изысканно придуманной конструкции.
Еще более колоритный микс из жанров, эпох и обломков философских учений собран Анатолием Королевым в «Доме близнецов». Королев, давно пытающийся скрестить рыночный интерес с интеллектуальными поисками, рассчитывает заинтересовать «читателя попроще» попытками частного сыщика проникнуть на территорию усадьбы «Хегельвед», превращенную ее хозяином в тщательно охраняемую клинику, а «читателя позатейливее» увлечь своим последовательным хайдеггерианством. Неслучайно в «Хегельведе» воссоздана обстановка 1927 года — даты выхода «Бытия и времени», самого известного хайдеггеровского трактата.
Другой фантазийный портрет ХХ века сконструирован Евгением Водалазкиным в «Авиаторе» с помощью персонажа, замороженного в ГУЛАГе едва ли не на пятьдесят лет («Новая газета», № 52). Очнувшись уже в «наше время», некто Платонов пытается связать распавшуюся связь времен с помощью собственной памяти. И эта метафора, отлично работающая в первой части книги, тщательно сплетенной из звуков и запахов ушедших эпох, несколько схематизирует события ближе к финалу, приходящемуся на 1999-й. Там, где Водолазкин пытается вырулить на «пространство объективного». Если понимание прошлого у каждого свое, то настоящее у всех примерно одинаково.
Именно поэтому Борис Минаев располагает события дилогии «Мягкая ткань» (что-то подсказывает мне, что двумя томами дело не обойдется — слишком уж универсальную метафору положил писатель в основание своей эпопеи) в самом начале ХХ века, детально реконструируя частную жизнь времен Первой мировой войны и русской революции. Герои «Батиста», первого романа серии, написанного с меланхолической интонацией всезнающего, мудрого человека, переходят в «Сукно», фабульно подхватывающего сюжетные линии приквела.
Примерно там же, где обитают персонажи Минаева, возникает «Зимняя дорога» Леонида Юзефовича, второго безусловного лидера букеровского списка. Документальное, основанное на детально выверенной фактологии повествование из времен Гражданской войны уже обросло фанатами, став действительно культурным явлением года и лауреатом премии «Национальный бестселлер».
Противостояние белого генерала Анатолия Пепеляева и красного командира Ивана Строда из-за клочка земли во время Якутского мятежа (1912–1923) выглядит настолько иррациональным, переполненным драматическими поворотами и символическими совпадениями, что в непридуманность сюжета веришь с большим трудом. Так сильно оторван он от логики жизни и похож то ли на буддистскую притчу, то ли на драму абсурда.
Нынешнее время все труднее дается прозаикам: слишком уж оно нестабильно и фантасмагорично. Описать его, не скатываясь в гротеск и памфлет, практически невозможно. Многие бегут от всей этой неустроенности в прошлое, забираясь так далеко и так глубоко, насколько позволяет образование и личный интерес. Впрочем, от настоящего в историю бегут не только литераторы, но даже политики. Чем массовее исход, чем темпераментнее заплыв в наше общее прошлое, тем оно произвольнее и гибче. Других писателей у нас нет, а вот историй, альтернативных друг другу, — сколько угодно.
Дмитрий Бавильский, The Art Newspaper Russia
