Нелепо начинать фейсбучными склоками рассказ о выходе новой книги известного и мощного автора. Но все дело в том, что вот эту реплику под фотографией могла бы написать Майя, героиня повести Марии Голованивской «Кто боится смотреть на море» (М., АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016).

Возможно, она и написала. Улетела из Сан-Себастьяна, утерлась, открыла фейсбук и написала. Этот комментарий — про сандалики — не плох сам по себе. Тут другая категория. Он ужасен, потому что отменяет сразу все. Он отменяет вечную и недолговечную красоту, он отменяет отблеск, чистоту, перспективу, культуру, даже мрамор и виноград. Остаются неснятые тапки и вокзал.

И образ ее, образ исполинской женщины с косым ртом, которая знает порядок и говорит только правду, встает над страницами повести, нависает над страной.

Может быть, Майя Марии Голованивской — самый интересный сейчас женский образ, который должен был появиться, дрожал у многих, так сказать, на острие пера, но воплотился в повести «Кто боится смотреть на море».

И потому эта повесть — и, собственно вся одноименная книга, в которой много живого, и сильного, и предугаданного, — важное событие.

Сама повесть — история про съеденную, неосуществленную любовь. И даже не так — про осуществленный акт не-любви.

Перед нами встреча двух немолодых людей, собственно говоря, в раю.

Образ курорта, пляжа, приморского сада как образ прижизненного рая — давний гость раздумья всякого приличного культуролога. Лютая канцерофобия богатых, считает Ян Хакинг (социолог и антрополог), связана с тем, что они, в сущности, уже живут в раю (каким он умещается в сознании) и не понимают, зачем им умирать и менять один рай (привычный) на другой — неизвестный и пугающий.

Наши герои встретились на дорогом курорте. Сан-Себастьян — место с легендой, со старыми деньгами, старой роскошью, прославленный фешенебельностью со времен императрицы Евгении. Недалеко Беарриц, с его, по Набокову, тонкой сущностью. И наша Майя, жительница окраинного района Москвы, неожиданно получившая в наследство «квартиру у океана». Приехала сюда, как с войны. Ее возлюбленный — тоже русский, но с другим прошлым — давний европейский житель, вдовец, дети — богачи.

Завязывается роман. И одновременно открывается характер героини, которая много думает о своей сестре, оставившей ей квартиру, — богемной диве, модном фотографе. Сестра умерла от передоза. В определенном смысле у Майи тоже случается передоз — она не может нормально существовать, когда вокруг так сладко — и красиво, и любовь намечается. Этого просто не может быть. Она жестоко оскорбляет своего друга (выясняет, что квартира, в которой он живет, ему не принадлежит, находится во владении богатого сына — а ведь планировалось супружество, и предлагалось, что Майя продаст свое жилье, — значит, имел меркантильную задумку, использовал). Дальше — больше, но всего содержания пересказывать нельзя.

Хотя — я употребила неправильное слово. Дальше — меньше. Ничего уже не будет. Все кончено. Героиня сидит на чемодане и воет от жалости к себе.

Я пишу о Майе — как о самом для себя необходимом. Я слежу за условной Майей много лет, она — мой герой. Я читала про нее в журналах и газетах страны, наблюдала за ее жизнью в социологических исследованиях, отслеживала статистические закономерности. Стояла ли она в очереди к Поясу Богородицы? Брала ли кредит? Ходила ли на выборы? Пойдет ли сейчас? Я учусь Майю понимать, но можно ли ее принять?

Майя не вчера родилась. Образ не нов. Немолодая недалекая властная женщина, какие лучше всего получались у Лидии Гинзбург и Лидии Чуковской. Беспощадная.

Человек, у которого вся умственная жизнь — только суд. Не обязательно осуждение (хотя оправдание редко), но всегда — судилище. Такая физика мысли.

Самое важное для нее слово — «используют»: «…так получалось всякий раз, когда начинались разговоры о жизни, мужчинах, детях, рыдание в жилетку, — каждый раз она чувствовала, что на самом деле для подруги она просто пара больших ушей, а сама она, добрая, внимательная Майя, с извечной своей готовностью броситься на помощь — ничто, ноль без палочки. «Как унитаз используют, — в таких случаях говорила себе она, — нет уж, я тут не сточной канавой работаю».

Безжалостная, жестоковыйная Майя считает себя доброй, готовой ринуться на помощь (заметим, по всем социологическим опросам, большинство респондентов считают, что главная положительная черта русского народа — гостеприимство). Всю жизнь мучила сестру — но «вместо матери отдала ей жизнь».

Главные конструкции осуждения — «прошмандовка», «передок», «раздвинуть ноги», при этом Майя страстная натура, отказывающая обсуждать сама с собой свою чувственность.

Безобразная грубость для нее — синоним жизненной правды. Красота — лжива. Правда в не-красоте, в том, в чем она прожила жизнь.

Казалось бы, ее любовь к порядку имеет почтенную традицию — чем не тип, столь же ясный, как тип викторианской женщины? У Наталии Трауберг одно из самых драгоценных напутствий духовника звучит так: «Только туфельки ставь ровно!» Вот же они — те самые сандалики! Те — да не те. Туфельки — основа внутреннего строя. Сандалики — внешнего.

Майя боится быть использованной — но как же бессмысленно она использует саму себя.

Ничего в своей жизни она не делала для того, что внутри нее, для себя. Ничего не обращено вовнутрь — только вовне. Она просто символ страны. Ее волнуют враги, которые хотят использовать, границы нормы, и впечатление, которое она производит на людей. Все. Это жизнь. За порядок надо бороться.

И — могучее физическое, гормональное, инстинктивное, неотрефлексированное бытование, которое внутри, и потому скрывается от самой себя.

Она никогда ничего не поймет. Она отвоет на чемодане, утрется, приедет в Москву. И напишет комментарий в фейсбуке: «А почему сандалики не сняли?»