Под птичий гомон

Огромная территория на юго-западе Москвы в районе метро «Калужская» — настоящий оазис посреди обычных многоэтажек. С одной стороны — лесопарк с соснами, березами и липами, белочками и ландышами (бывший Тропаревский лес), а с другой — ухоженный яблоневый и вишневый сад, многоцветье клумб с тюльпанами, незабудками, нарциссами, ирисами… В лесу разбросаны сказочные фигуры гномов, на соснах — расписанные скворечники для птиц и белок, а со стороны сада — небольшой пруд с выгнутым деревянным мостком и фигурками уток с утятами. Бетонный забор разукрашен изнутри самодельными цветными росписями.

И над всем этим хрустально звенит мощный птичий щебет. У нас же на пятом этаже, где много лежачих, эстафету принимают попугайчики со своим пронзительным стрекотом — их тут три семейных пары в золоченых клетках посреди джунглей из комнатных растений с небольшим фонтаном прямо в холле. Когда его включают вместе с подсветкой и начинает тихо журчать вода по керамической стенке, то даже болтливые попугаи блаженно замолкают, успокаиваясь.

Спокойствие и достоинство объединяет тут и медперсонал, и их подопечных. Из нескольких пациенток палаты для тяжелых только Оля (имена больных изменены) понятно разговаривает. Она охотно переводит язык звуков, интонаций, жестов своих соседок. Вот Ирина — молодое миловидное лицо, — лежа на кровати (не действует позвоночник) что-то оживленно мычит, размахивая руками и двигая зрачками. Оля, смеясь, переводит ее бессловесный монолог о том, как попугайчик вылетел из клетки и стал летать по палате прямо над Ириной. «Вот это она и хотела вам рассказать», — довольно итожит Оля.

У нее умное, выразительное лицо с высоким лбом. Много читает, прекрасно декламирует на память стихи, но на похвалы отвечает: «Это спасибо моей учительнице в детском интернате».

Остальные ее соседки по палате сами представиться не могут. Но я заметила, с каким нежным вниманием санитарки в душе моют и Ирину, и других практически беспомощных «тяжелых», заглядывая в глаза и весело подбадривая. Тут отчетливо чувствуешь, что общение с инвалидами может облагораживать, очеловечивать окружающих.

Юродивый, молись

Сама я почти тридцать лет живу с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз». Начала с больницы имени Ганнушкина, но вскоре удалось попасть в НЦПЗ — Научный центр психического здоровья Российской академии наук.

…Минувшей осенью приступ маниакала был так силен, что сестра с мужем госпитализировали меня на «скорой» сначала в Боткинскую, а оттуда уже врачи перевели в обычную городскую психиатрическую больницу.

И я будто вновь попала в Ганнушкина (по контингенту больных), только уже не было во мне сил и азарта молодости. В те годы я была увлечена безумием, вовсе его не боялась (интерес сильнее страха), даже статьи на эту тему писала в «Комсомолку», где работала. Оно представало передо мной романтично, словно в полотнах Врубеля, Чюрлениса. Нынче это для меня скорее Гойя и Босх.

Поразительно противоположны в российской культуре две полярности в отношении сумасшествия. Наиболее четко выражена эта разница в поэзии Пушкина и Тютчева. В знаменитых строках Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума» звучит вовсе не страх безумия — наоборот: «Не то чтоб разумом моим я дорожил, не то чтоб с ним расстаться был не рад»…

Совсем иное — у Тютчева. Брезгливое презрение, даже отвращение европейца, блестящего дипломата, оспаривающего каждую строку Пушкина:

Там, где с землею обгорелой Слился, как дым, небесный свод, — Там в беззаботности веселой Безумье жалкое живет.

…По мне, так оба поэта правы, но с возрастом мне все-таки ближе, «правее» становится Тютчев.

Практически каждый крупный русский поэт и писатель так или иначе отдал дань этой теме. Не случайно ведь именно на Руси бытовало в религии, в житиях старцев некое сакральное отношение к безумию как «юродству во Христе».

Но внутри болезни есть, конечно, и страшное, и уродливое. Которое надобно претерпеть.

Мы не больные, мы — другие

В горбольницу меня доставили перевозкой поздней декабрьской ночью. Первым делом соседка в поднадзорной палате, несносная девчонка-матерщинница, подскочила ко мне и пребольно ущипнула — до синяков — за руку. Наутро меня перевели в другую палату, напротив туалета с курилкой.

Высокая стройная девушка Вика Партизанова, 27 лет, коротко и цепко взглянув на собравшихся, стала сравнивать эту больницу с Ганнушкина, откуда при­ехала… Оказалось, тут более либерально.

Я узнавала в ней себя многолетней давности: приход болезни, маниакал как истинное рождение; в своих глазах ты становишься «сверхчеловеком»; мы — не больные, мы просто другие; но здесь и сейчас это называется болезнью, поэтому мы будем кроткими и слушаться врачей…

Впрочем, кротость вовсе не в характере Партизановой. На каждом шагу вокруг нее — взрывы конфликтов и скандалов. То с Валентиной, вульгарной и распутной теткой, с чьим громогласным маниакалом и клептоманией врачи, медсестры, санитарки, похоже, просто отчаялись совладать; то с Людмилой, обличием и аурой типичной зэчки. Курильщицы в туалете сдержанно хвалились, демонстрируя друг другу шрамы от суицидов.

…Сам воздух был забит, замусорен матерщиной — и почти все пациентки, и почти все санитарки и медсестры изъяснялись только так. Остается лишь диву даваться, как в огромном 20-м интернате (он же — реабилитационный центр, в котором есть и бассейн, и зимний сад, и спорткомплекс) на всех этажах, в коридорах, лифтах, лестницах и столовых вот уже пятый месяц, что я здесь живу, ни разу ни от кого не слышала ни одного бранного слова.

— Бич и беда нашего общества — это отсутствие культуры психического здоровья, — говорит мой доктор Ольга Леонидовна. — Например, диагноз ДЦП вовсе не обязательно означает умственную отсталость.

Диагнозу наперекор

Все это огромное здание от фундамента до крыши пронизано энергией и бодростью молодых (и не очень) людей, деловито снующих в лифтах и по лестницам, пешком и на колясках.

Директор Центра Леонид Иванович Мусатов — статный, высокий, с аккуратной стрижкой седых волос — очень напоминает директора школы, с радостью встречающего и выпускников, и учеников своих, обнимая их за плечи.

Огромный тренажерный зал — своего рода педагогическая лаборатория. Кого-то инструкторши готовят к очередному экзамену, кого-то (мальчика с припухшим лицом Дауна) утешают: «Не плачь!», разбирают ситуацию с его обидой. Кого-то просто одергивают: «Разговаривай! Ты же умеешь!»

И улыбаются здесь по-особенному. Будто рукоплещут мальчику-курьеру или красавцу санитару Сергею, развозящему ребят в колясках по этажам. Говорить он не может, но мимика радостная.

В субботу Сергей не поехал домой в отпуск — как иначе, если в интернате субботник? Дотемна собирали жухлую листву в черные мешки, вычищали лес.

Каждый день — репетиции или концерты, с большим воодушевлением поют, танцуют, декламируют стихи. Выразительные, плавные движения, одухотворенные лица. Кроме представлений в актовом зале дают концерты по отделениям. Часто приезжают в интернат и профессиональные артисты — оркестр Спивакова, замечательная скрипачка Наталья Шмырева…

— Каждого из живущих в интернате здесь сориентируют в правильном направлении, — уточняет Ольга Леонидовна. — Но только от человека зависит, станем ли мы его семьей.

Людям, вынужденным жить вне дома, дух коммуны, братства необходим как воздух. Он придает особый смысл и тем, кто работает с ними, — сотрудникам, волонтерам. Тут просто кожей чувствуешь, как остро необходимо, как естественно единение людей — взамен разъединения, все больше воцаряющегося в «здоровом» обществе.

Вот еще одно испытание: совсем недавно в интернате появились платные палаты люкс. Удастся ли при этом избежать деления на «богатых» и «бедных»? Пока оно никак не проявляется. Бог даст, и дальше главным богатством здесь останется познание и развитие человека в экстремальных условиях болезни.