Мне рассказывал Марголит, кинолюб и киновед: «Правду, если пан позволит, осознал я в двадцать лет. Я поехал в Закарпатье — отдыхать, диплом кропать, — жили там родные братья: пятьдесят и сорок пять. И один служил в солдатах, был серьезен и сердит, — а другой в пятидесятых был посажен как бандит. Одного служить призвали на другой конец земли, а другого в партизаны темной ночью увели — ночью вьюжной, лесом зимним, батьке с маткой пригрозив, и поди ты возрази им: это ж тоже как призыв! Ну — без долгого занудства — всем положен свой предел: дембельнувшийся вернулся, отсидевший отсидел, — все срастется по живому, кровь родная — не пустяк. Мать старается по дому, братья ладят кое-как, — только каждый раз на праздник (майским днем, ноябрьским днем) дом гудит от песен разных, на родном и не родном. Два братка единой крови затевали пир горой: первый что-то пел на мове, строевое пел второй… Поменять бы их местами, сливши в это решето, — что, они б иными стали? Просто пели бы не то… Вот тогда я понял, Дима, возвращаясь из Карпат: все взаимозаменимо, и никто не виноват».
Так-то так. И я легко бы, хоть и с ношею в груди, все грехи родной утробы унаследовал, поди, и родись я не в развале, а в разгар кровавых лет, — я бы шел, куда призвали, не осмелясь молвить «нет». Но и в мирную эпоху скудных жил, тупевших жал, — я бы вслух царю Гороху никогда не возражал. Есть инерция гражданства, опасения семьи — я бы вряд ли удержался, записался бы в свои. Мне, жильцу народной гущи, чья родня насквозь честна, — как-то более присуще быть в составе большинства, без глумливого злорадства, с верой в предков и авось… И не я его чурался, а оно меня того-с.
Не еврей, чужак скорее (и причем бы тут еврей? Есть такие, блин, евреи — отдохнет гиперборей!), я избавлен от соблазна лидерства на букву «п» и не склонен всяко-разно растворять себя в толпе. Мне хвалиться как бы нечем: я не строил свой Икстлан, не собою я отмечен и не сам себя изгнал. Хоть в Донецке, хоть в Луганске, хоть под сенью чуждых крыл — я б скитался по-цыгански, по-турецки говорил, ни на норде, ни на юге не найдя себе страны: в этом нет моей заслуги, но и нет моей вины. Чуть вскипит родная каша — тянет в гущу, но куда ж? Я бы впал в ряды «Крымнаша»: Крым-то ваш, да я не ваш. Не кумир, не царь, не гений, — от воспетых в унисон коллективных преступлений я заведомо спасен. Ни по Фрейду, ни по Марксу (кои, в сущности, равны) я рожден любую массу наблюдать со стороны.
И когда они закончат — так сказать, почуяв дно, — змей, чушейчат-перепончат, снова сплавится в одно. Позабудутся проклятья, стихнет пылкое вранье, запоют родные братья — тот свое, а тот свое. И, с сердечным перебоем чуя новый их режим, — я останусь чужд обоим, как и прежде был чужим, не надеясь объясниться и развеять общий бред.
В этом, собственно, граница.
А другой границы нет.
