Поздно вечером я взял такси и уехал из города, в котором стало трудно дышать от жары, от духоты, от производимой в нем лжи, от спресованного в нем насилия, от безумия. Уехал из города, в котором пилят трехсотлетние дубы, разрушают хранящие память дома, беспрерывно перекладывают плитку, ставят гранитные саркофаги на улицах и маниакально красят бордюры. И в спину мне хихикали страшные розовые пингвины в балетных пачках у Большого театра.
В дачном поселке сквозь темную, почти черную листву светила луна. Пахло медуницей. Старый телевизор стоял на древней табуретке. Табуретке было лет пятьдесят, телевизору двадцать, они были изгнаны из Москвы, помешанной на всем новом, беспрерывно меняющей старое на новое, а потом новое на еще более новое. И так они стояли вдвоем, крепкие, неподвластные времени. Я щелкнул кнопкой. На запыленном экране возник футбол.
Яркий, напряженный, интенсивный, он всеми своими цветами прорвался сквозь пыль ежедневности. В этот момент в центре первозданно-зеленого поля игроки пели гимны. Бельгийцы пели свою песнь о Брабанте, стоя в цепочке, не касаясь друг друга. Уэльс, еще не снявший черные куртки, слился воедино, игроки положили руки на плечи друг другу и образовали живого дракона об одиннадцати головах. Вратарь Хэннесси в желтой форме цыпленка был на голову выше всех. И на эмблемах у них был красный средневековый дракон с разинутой пастью по имени И-Драйг Гох.
Дачный поселок лежал на дне огромного небесного океана и ночной тишины. Судья свистнул, Бейл дал пас, трибуны взревели, игра понеслась и разлилась причудливым потоком по зеленому полю рая. Старый громоздкий телевизор был окном в жизнь ярких красок и сильных чувств, жизнь игры и приключения, жизнь, в которой мужчины носят бутсы с тринадцатью шипами, а болельщики красят лица в цвета леса, моря и неба. В этой жизни атаковали без танков, оборонялись без колючей проволоки, играли без лжи, побеждали без убийств, проигрывали без смерти. В этой жизни, окно в которую открыл мне изгнанный людьми из города, но полный сил и готовый безупречно работать телевизор, не было всего того, что так отвратительно и мерзко: черной политики, серой лжи, бурой ненависти. Ничего этого не было, а был яркий чистый футбол.
* * *
Бельгийцы вышли в белой форме с черно-желто-красными полосами. Их форма была изысканна, как их игра. Это была форма креативного оркестра, в котором солировали то маленький король скоростного дриблинга Азар, то Де Брюйне с лицом вечного мальчишки, то Наинголан с желтым гребнем, наклеенным на бритый череп. А Уэльс был в красном. И это не случайно. Уэльс был красным как страсть, которая пылала в их душах, красным, как гордость, которая так отчетливо отражалась на их лицах, когда они пели гимн, красным, как радость, которая была в них оттого, что они бились на глазах у всего мира и своей маленькой страны. Красный Уэльс разбегался по зеленому полю в атаках и ветвился в позиционном наступлении, тогда как изысканная творческая Бельгия тормозила и спотыкалась, не в силах справиться с бородатым суровым Ледли в центре поля и дюжим Уильямсом в штрафной.
Что-то мешало этой прекрасной Бельгии, какой-то внутренний комплекс, внутренний тормоз. У них была лучшая полузащита в Европе, но они вдруг потеряли легкость игры, словно на ноги им привязали по гире. Все вдруг стало трудным для них, и вдохновение исчезло вместе с командной скоростью. А Уэльс, наоборот, воодушевлялся тем сильнее, чем круче становилась битва. Когда Наинголан страшным ударом с 28 метров 20 сантиметров — мяч летел со скоростью 106 км в час — забил гол, Эшли Уильямс сначала натянул на лицо футболку, словно прячась от демонов зла и тяжелых предчувствий, а потом отважно пошел вперед, вперед, и только вперед, вперед во главе своего маленького отважного Уэльса, вперед вслед за драконом с разинутой пастью и острым гребнем на длинной изгибающейся спине. А когда он забил, то бежал на бровку с раскинутыми руками и бешено сиявшими на лице глазами.
* * *
Крис Коулман, тренер Уэльса, все матчи стоит на бровке в одном и том же черном костюме и жует резинку. Но тренер красных детей дракона не может без красного, и поэтому галстук его пылает огнем. Он невозмутимо жует свою резинку в те моменты, когда его парни держат оборону, выстроившись в две линии у своей штрафной, жует ее в те моменты, когда мяч попадает к умнице Рэмзи, который своими пасами дает атакам Уэльса направление и темп. Аарон Рэмзи, покрасивший волосы в белый цвет, ставший блондином в преддверии подвига, показывает на этом Евро, что уму не нужны слова, чтобы выразить себя, ему достаточно пасов. И когда с пасов Рэмзи Уэльс забивает голы, невозмутимый Коулман вдруг тоже раскидывает руки и кричит так, что рот его перекашивается, кричит во все горло и во всю душу.
При угловых люди Уэльса выстраивались в штрафной Бельгии паровозиком в затылок друг другу. Четверо стояли плотно, не впуская в свой ряд бельгийцев, а те кружили вокруг и смотрели на странное построение удивленными глазами. Но когда мяч пошел в штрафную, трое резко брызнули в стороны, уводя защитников и нагнетая хаос в штрафной, а один — капитан Уильямс — остался на месте, и вокруг него было пусто. Так он забил гол, этот защитник, краеугольный камень Уэльса.
Длятся ночные часы, часы футбола, часы счастья. Длится игра, в которую можно укрыться, как в мечту и как в сон. Этот сияющий всеми красками жизни ночной футбол завораживает. Футболу, который смотрят и которому сопереживают миллионы, пора выходить из круга арен и диктовать жизни, какой ей быть. В ФИФА входят двести одиннадцать стран, так отчего же эта могущественная организация не требует от всех них соблюдения всеобщего мира хотя бы на время чемпионатов Европы и Америки? Хотя бы в те дни, когда идут большие турниры, войны должны прекращаться!
Политики не могут это сделать. Они не хотят это сделать. Среди них всегда найдется какой-нибудь один, который сочтет, что сейчас самое время устроить небольшую войну на десять тысяч трупов и два миллиона беженцев или побомбить город, чтобы доказать собственное величие. Но если Роналду и Бейл скажут, что не ударят по мячу, пока в мире хотя бы на месяц не прекратится стрельба — может быть, она прекратится?
* * *
Роналду в сборной Португалии, с которой теперь играть Уэльсу, ведет себя как лучший из лучших и как звезда. Когда в момент послематчевых пенальти все стоят, обнявшись, в центре поля, он в одиночестве садится на корточки за линией игроков, словно актер, выбирающий для себя лучшую мизансцену. Его мимика во время игры, его жесты, взмахи рук, драматические взгляды, то, как он в капризном гневе топает ногами — выдают в нем актера, звезду и южанина. Бейл, играющий с ним в одном клубе, другой. Он подчеркнуто сливает себя с командой и принадлежит ей. Он рвет и режет защиту соперника своими невероятными рывками на полполя и проходами на пятьдесят метров, но когда атака не идет и соперник притискивает Уэльс к штрафной, Бэйл заступает на должность чернорабочего обороны на центральном редуте.
Бейл это воин Уэльса, его меч и щит. Хвостик Бейла мелькает повсюду — вьется в лихой скоростной атаке, крутится в центре поля, когда Бейл отрабатывает назад, и взлетает над собственной штрафной, когда Бейл, как это у него принято, выпрыгивает на полкорпуса выше всех в обороне ворот и борьбе за верховой мяч. А после, когда игра закончится, хвостик Бейла попадает в маленькие руки его дочери Альбы Вайолет, которая в красной форме сборной Уэльса и в крошечных красных кроссовках подбегает к папе. Папа садится, чтобы ей было удобнее дернуть его за косичку. И она дергает. И это счастье.
