— Вы попали в тюрьму фактически потому, что вы брат Алексея Навального. А раньше на вас как-то влияла фамилия? Чаще помогала в жизни или мешала?

— Не сказал бы, чтобы фамилия как-то особо влияла. На почте, например, многие думали, что я однофамилец. Гаишники отпускали, поругав при этом власти. Помню, однажды пустили без билета в Большой театр по фамилии. На самом деле нет, это я придумал.

— Расскажите про ваше общее с Алексеем детство. Вы догадывались, что брат пойдет в политику?

— Думаю, что даже брат сам не догадывался, что пойдет в политику. Вообще, существуют ли дети, которые на вопрос: «Кем ты хочешь стать?» — отвечают: «Политиком»? В целом, как мне кажется, мы очень дружны были всегда. Но, конечно, тусовались в разных компаниях — все-таки у нас семь лет разница.

— Как вышло, что политика не затянула вас? Было время, когда вы ходили с Алексеем на акции?

— Странно, что вы не спрашиваете, как получилось, что Алексея не затянула почта. У нас разделение труда в семье. Например, в детстве я ходил за хлебом и молоком (почему-то только за ними, я до сих пор удивляюсь, откуда появлялись другие продукты), а он выносил мусор. Если серьезно, я не считаю, что у меня достаточно навыков для политика. Говорю я отвратительно, не могу назвать 10 отличий Улюкаева от главы «Роспечати». И я, конечно, достаточно упорный, но до Алексея мне в этом очень далеко. На акции, конечно, я ходил, но это не связано с поддержкой конкретно Алексея, я ходил защищать свои права. Ну и самое главное: мне нравится заниматься логистикой, это мой элемент счастья.

— Я понимаю, что почтой вы «горите», но над ней у нас принято смеяться за медлительность, шутить в духе «Почта России. И пусть весь мир подождет».

— У почты кошмарный имидж, потому что 99% населения знакомы с ней по ужасным очередям в отделениях, роликам на YouTube, где посылки выкидывают из вагонов, и репортажах о завалах в аэропортах (которые появляются только тогда, когда надо сменить руководство ФГУПа). На самом деле это огромная, очень сложная организация, пережившая революции, войны и способная пережить все что угодно. Почтовые организации всех стран входят, если не ошибаюсь, в самое большое мировое объединение — Всемирный почтовый союз. Вообще, почта — это такая страна в стране, и там можно наблюдать в миниатюре многие болячки нашего государства. В чем-то новая команда молодцы: они запустили многие проекты, которые лежали в столе, наладили взаимодействие с таможней, с РЖД. Я слежу за публикациями о «Почте России» в прессе и радуюсь, если по штампам на письмах вижу, что сроки доставки сокращаются. Но взять, например, программную среду, в которой работают почтовые отделения, — много лет обсуждается какое-то глобальное решение. А я вот получаю посылку с книгами, к ней приложен акт о том, что посылка повреждена, акт сделан в сортировочном центре в Подольске, который я запускал. И я вижу, что этот акт сделан в MS Word. Это очень неудобно, я помню, как обивал пороги в головном офисе, чтобы внесли небольшие улучшения в программу — это ведь сэкономит миллионы рублей. С открытия центра прошло 7 лет, а оператор Федорчук до сих пор делает счета в Word, а на совещаниях в аппарате управления, наверное, до сих пор обсуждают глобальные решения.

— По иронии судьбы, теперь почта — ваш способ общения с миром.

— Ну да, теперь я почтой пользуюсь чаще, чем раньше, это точно. У меня есть куча конвертов и марок, а в местном почтовом отделении меня точно знают. Письма — это хорошо. Они отнимают много времени, и это как раз то, что нужно здесь.

— Сколько писем вам приходит, скажем, в месяц?

— Приходит от 60 до 100 писем в месяц, больше — на Новый год и день рождения. Отвечаю я всем, кто оставляет обратный адрес. Помимо друзей и семьи постоянная переписка у меня, наверное, с 20—30 людьми, со многими подружился, все классные, пользуясь случаем, передаю всем привет. По переписке говорить легче, чем вживую: никаких тебе неловких пауз, перерыв в переписке можно всегда свалить на плохую работу почты.

— Как ваша семья переживает происходящее?

— Думаю, переживают, конечно. Но мы семья крепышей, «вывезем», как тут говорят. Тут важно понимать, что у нас в стране тюремное заключение может настигнуть за что угодно или вообще ни за что, поэтому отказ от взглядов ни к чему, кроме стыда за это, не приведет.

— Ваши дети были очень маленькими, когда вы попали в тюрьму. Вика(жена Олега. — Ред.)приезжает на свидания вместе с ними?

— Степану было почти три, Остапу почти год. Младший плохо переносит поездки, а Степан приезжал два раза ко мне. Ну я им пишу, отправляю рисунки, Вика показывает им фотки и видео со мной, поэтому я не должен полностью стереться из их памяти.

— Длительное свидание — это немножечко как свобода, да? Режим не надо соблюдать, близкие люди рядом, домашняя еда, фильмы можно смотреть…

— Тюрьма — везде тюрьма. Хоть в карцере, хоть на длительном свидании. Последнее не в пример лучше, но время там предательски быстро летит, как раз в тот момент, когда хочется, чтобы оно тянулось.

— После свиданий тяжело возвращаться обратно в камеру, привыкать к тюрьме заново?

— Мне не удалось привыкнуть к тюрьме за 17 месяцев, поэтому задачи привыкать после длительного свидания не стоит. Я не воспринимаю это место как дом, скорее как хостел в Румынии.

— До приговора никто всерьез не верил, что вас действительно посадят на реальный срок. Вы тоже? Как вы себе представляли тюрьму, пока не оказались в ней?

— Когда вынесение приговора перенесли с 15 января на 30 декабря, было понятно, что будут сажать, только непонятно, кого и на сколько. Тюрьму я себе представлял, как одинокий барак на холме, обдуваемый всеми ветрами, где небритые суровые люди греются около печек-буржуек, держа в руках алюминиевые кружки с чифирем после 16-часовой смены на лесоповале. Все, конечно, не так. Уверен, что все ура-патриоты, затянувшие пояса и держащиеся, пока нету денег, с удивлением обнаружили бы, что живут в условиях з/к, если не хуже. В целом тут ничего страшного, но многое зависит от самого человека и детских психологических травм сотрудников ФСИН. Ну и, конечно, надо отметить, что нельзя сравнивать, как сижу я, и как сидят остальные. Дубинкой меня не ударят без спецзадания сверху, но и взятку не возьмут.

— Расскажите про ваш день. Насколько я знаю, обязательной работы у вас нет, как, например, было у Нади Толоконниковой в мордовской колонии. Почему так?

— Думаю, я не работаю во многом потому, что работала Надя Толоконникова, и она очень эффективно доказала, что имея поддержку на воле, легко объяснить начальнику колонии — в терминологии заключенных, «хозяину», — что никакой он не хозяин, а наемный работник, который вместо казнокрадства должен, вообще говоря, заниматься исправлением осужденных и их социальной адаптацией. У меня, кстати, подобных поводов не было, но видимо, ребята решили подстраховаться: теперь я вообще в СУСе (строгие условия содержания. — Ред.), тут работы нет. Что я делаю целый день, трудно сказать. Я бы охарактеризовал этот, как «ничего». Читаю и занимаюсь спортом, пишу письма, оттачиваю всякие бесполезные навыки. Вообще — все это бредово. Зачем я тут — непонятно никому. А как в рамках уголовно-исправительной системы заключенные должны исправляться, это абсолютнейшая тайна. С моей точки зрения, тюрьма — глупейший способ научиться жизненной мудрости. Тут можно научиться варить мет или как правильно держать топор, чтобы зарубить собутыльника, но не более того.

— Какие у вас планы на будущую свободную жизнь?

— Как человек, воспитанный на голливудских фильмах 90-х годов, я должен ответить: поеду в Диснейленд! Кругосветное путешествие, которое я откладываю с 2010 года, тоже в планах. Но для этого надо подшибить деньгу, поэтому после выхода я хочу пойти работать — очень соскучился я по этому делу. Я на пике своей производительности, весь бурлю от энергии и идей.