Четыре года назад, когда общество раскололось, одни музыканты приняли либеральную сторону, а другие – наоборот. И сразу же появилась третья сила: Леонид Федоров, Петр Мамонов, Умка и еще несколько человек, их можно пересчитать по пальцам, которые отказывались принимать сторону, считая, что не в либерализме (или наоборот) дело и все это не повод для ненависти. Среди них такой необычный артист, как Псой Короленко(он же Павел Лион). Много лет он наотрез отказывался говорить о политике. Но теперь, видимо, пришло время.

— Паша, о чем бы мы сейчас с вами ни говорили, все равно уже в третьем комментарии под этим интервью напишут про Путина и Украину и начнется мочилово. А о нас все забудут.

— Ну, может, не в третьем, а хотя бы в пятом. Хочется в это верить. А вообще удивительно, конечно. Недавно мне сказали, что моя довольно старая песня «Остров, где все есть» («А вот извольте-ка посмотреть на этот остров, остров, где всё у нас есть: и панегирик Феликс Эдмундычу Дзержинскому, и гимны Леониду Ильичу Днепродзержинскому…») – это, оказывается, про Крым.

— Так он же полуостров!

— Естественно. Остров может быть Крымом, только если речь идет о книге Аксенова «Остров Крым». И если слово «остров» ассоциируется в первую очередь со словом «Крым», значит, с Крымом ассоциируется вообще все. На самом деле эта песня к так и невышедшему фильму по роману Юрия Коваля «Суер-Выер», а «Суер-Выер» соотносится с неким идеальным, утопическим советским прошлым и транслирует его, как, впрочем, и роман «Остров Крым». Только тот соотносится скорее с антисоветским прошлым.

—В вашей книжке эссе «Энергосбыт», которая вышла весной, есть сквозная тема – противостояние правоты и любви. Почти в каждом тексте сталкиваются персонажи, которые настаивают на том, что они правы, что надо поступать и жить именно так и никак иначе. Это очень сильно портит всем жизнь и уж точно убивает любовь.

— О какой любви можно говорить, если большинство из нас не способно даже собеседника выслушать и признать себя неправым по каким-то незначительным нюансам? Любое, самое минимальное различие для людей важнее, чем сходство. Это проявляется даже на уровне вкуса. Слово «вкус» означает, что я чего-то не люблю, не хочу, не читаю, не слушаю, вообще не переношу.

Моя книжка так и начинается: «В музыке у каждого свой вкус, каждый чего-то не любит». В университете на первом курсе филфака мне много раз предлагали послушать хэви-метал, причем серьезные группы — Iron Maiden, классику жанра. А мне это было так же скучно, как Бах, Моцарт, Бетховен. В голове уже была привычная сетка музыкальных ценностей, обусловленная социально — семьей, школой, эпохой.

Но постепенно, со временем, я научился слушать и Баха, и Iron Maiden. А потом перестройка все перемешала, дала возможность все отслушать, все посмотреть, побольше в себя вобрать. Я последнее время часто пользуюсь словом «вбор» - это некая противоположность выбора, потому что не всегда нужно делать выбор. «Энергосбыт» в какой-то мере об этом: пока не научишься вбирать, не научишься выбирать.

Пока мы не научимся говорить «да», мы не научимся в важных случаях говорить «нет». Иногда после концерта кто-то подходит и заявляет: «А я не люблю попсу! А мне не нравятся барды!» Не отдавая себе отчета ни в том, что такое попса, ни в том, что такое барды. Бывают ситуации, когда действительно стоит сказать: «Я не люблю!», как в песне Высоцкого. Но для этого нужны веские причины. А люди говорят свое «не люблю» всуе. И теряют право проявить нелюбовь в тех редких случаях, когда это действительно нужно. Понятно, что все мы являемся выразителями каких-то классовых, национальных и прочих интересов. Но это же не значит, что каждый должен обязательно сказать, за кого он болеет – за «Спартак» или за «Динамо». Одно принять, а другое возненавидеть. Нет, не должен. Это не тот случай.

— Вы уже много лет живете в Штатах, непрерывно гастролируете в Европе и Израиле. Что говорит ваш опыт: эта конфликтность, непримиримость – это чисто российское свойство?

— Точнее будет сказать, что я живу между странами, одна из которых Россия. Но хорошо, давайте про Америку. В Америке полно людей, которые не только не общаются, а им и пересечься-то негде, если они принадлежат к разным политическим кланам. Там политическая система отражает очень сильное расслоение общества. Или бывает так, что отец республиканец, в молодости был демократом, а дети при этом голосуют за Сандерса. Возникает противоречие. Более того, последние два-три года, после Украины, когда в таком огромном количестве начались политсрачи, в эмиграции появилась идея, что люди разных политических взглядов не могут общаться и дружить.

—То есть такое же острое противостояние, как и тут? У нас здесь в ходу теория о том, что в России не одна нация, а две. Интеллигенция, так называемые русские европейцы, — и все остальные. О чем бы ни шла речь, всегда есть черта: патриоты – либералы, за Путина – против Путина, Крым наш или не наш. Это те самые 14% и 86%. И вместе им не сойтись.

— А в Америке говорят о 99% и 1%. Движение «99%» - это широкий спектр левых, выступающих против богатых, против Уолл-стрит. Но Америка в целом довольно правая страна, поэтому самый левый в легальном поле там сейчас Сандерс, который по европейским стандартам скорее левоцентрист. 99% - это яркий миф. Человеку приятно думать, что таких, как он, большинство, 99%, а условных «их» всего один процент. Это окрыляет.

Я вообще думаю, что разговоры о большинстве и меньшинстве в связи с политикой в конце концов сводятся к темпераменту. Кого-то заводит то, что таких, как они, меньшинство, что они не как все, а кого-то, наоборот, что как все. Это психологические, а не политические различия.

—Вы часто играете перед русскими эмигрантами. Объясните, откуда у многих такая озлобленность в отношении России. Мне кажется, это тоже психология: они все время требуют подтверждения того, что здесь все плохо, а значит, они правильно поступили, когда уехали.

— Это из-за интернета. В интернете много жести, много ненависти, и она заразительна. Происходит упрощение ситуации как с одной, так и с другой стороны. Трудно переварить мысль, что мир сошел с ума, что происходит сразу несколько процессов, а не один, что все это довольно запутанная история. Люди не любят так думать, это им кажется уходом от вопроса, а правильный ответ – сразу показать, где плохие парни, а где хорошие. Интернет способствует этому, он проникает везде, на любые берега. Будь ты в Америке или где угодно, ты читаешь эти срачи и становишься их частью, лайкаешь, комментируешь. Можно спокойно говорить с человеком оффлайн, а в Фейсбуке он будет тебе транслировать какую-то жесть.

Но, Ян, если мы вспомним наших общих знакомых, друзей, близких, мы увидим, что это нормальные люди, мы с ними общаемся, они не подходят под общее правило. И сразу приходит мысль: да? Все озверели? А как же Лева, а как же Марик, а как же Маша, а как же Наташа? С ними-то все в порядке. Как только мы начинаем думать о конкретных личностях, сразу становится ясно, что озверели далеко не все, это видимость.

—И еще о русских за границей. Я недавно с удивлением узнал, что у вас не только космополитическая биография, но и космополитическая родословная. Как это получилось?

— По семейному преданию у деда были состоятельные дядья, которые отправили его учиться в Европу. Сначала в Женеву, потом в Парижский университет. А когда началась революция, он вернулся. Он воспринял ее как либерализацию общества, но в партию так и не вступил до конца жизни. Был тихий, близорукий, ни с кем почти не общался, работал переводчиком, в том числе и политических текстов.

Женева находится рядом с Лионом. Я с детства помню, что дед жил по соседству с городом, как наша фамилия.

—Вы были в этих местах?

— Да, в 2010-м мы с Дэниелом Каном, с которым выступаем вместе в жанре политического еврейского кабаре, играли концерт в Базеле, в городе, где сто лет назад был первый Сионистский конгресс. Потом Женева, Лион, где я закрыл для себя какие-то важные семейные гештальты. А дальше отправились на юг, в Марсель, там был очень интересный фестиваль в черном арабском квартале, с политическим хип-хопом, с афробитом.

И так совпало, что как раз в эти дни началась история с турецкой флотилией, прорвавшей блокаду Газы. А мы играли левореволюционный репертуар на идише. В основном принимали нас хорошо, но было агрессивное меньшинство, которое очень активно вело себя. Впервые в жизни я почувствовал, что кто-то может влезть на сцену и начать меня бить. Были крики «Оревуар! Авэк идишь, аллэ о Израэль!». То есть, “Оревуар! Уезжайте в Израиль с вашим идишем!” Я видел, как дети направляют на нас игрушечные пистолеты, а какой-то человек пытается залезть на сцену и секьюрити, дружественные нам афрофранцузы, его уговаривают: «Не надо, это фестиваль, это хорошие люди». Было стремновато. А потом Дэн запел «Время вишен», гимн коммунаров, песню, которую знает любой француз, любых взглядов, любой национальности. Это как у нас «День Победы». Он спел пять куплетов на идише, а шестой по-французски, и тут ему уже подпевали все.

—А ваш левореволюционный репертуар — это просто дань традиции или вы действительно разделяете идеологию левых?

— Я не верю в левых и правых, это условные понятия. В горбачевский период левыми называли в том числе либералов, потому что они были антинационалистами, как традиционные левые. Но при этом в вопросах экономики могли быть за радикальную монетизацию, за частную собственность. Так что это условность.

Левым себя не считаю, но какие-то вещи мне у них симпатичны. Мне нравится, что они против сильных мира сего. Социальная справедливость обязательным образом входит в набор христианских ценностей. В этом смысле и Берни Сандерс, и Папа Римский заодно, никакого противоречия.

Скажу странную вещь, но при всех различиях и Дональд Трамп, и Сандерс, и все остальные на разный лад повторяют одну и ту же мысль: добро — это хорошо, а зло — плохо, справедливость и свобода — хорошо, несвобода и ложь – плохо. Даже если кто-то из них кривит душой, мысль-то все равно правильная.

— За все хорошее, как поется у вас в песне: «За что убили Пушкина в лесу? За все хорошее, за восемьдесят су». Но я еще не видел, чтобы люди выходили на митинг под лозунгами: «Я за все плохое» или «Я за то, чтобы все стали жить хуже».

— Но ведь так было в ХХ веке, я говорю о фашизме. Понятно, что этим словом злоупотребляют, оно стало инструментом демагогии. И я согласен с теми, кто говорит, что лучше его запретить, прекратить обзываться фашистами. Но ведь они действительно выходили с лозунгами: «Мы за все плохое». Они говорили: «Часть человечества нужно убить, они недочеловеки». Это осознанный призыв к злу, этим они отличаются от большевиков, которые все-таки действовали под лозунгами справедливости. Некоторые вещи никак нельзя повернуть в сторону добра. Никто и не думал, что это добро. Все понимали – да, кошмар, да, война, но как раз это нам и нужно. Можно спорить о том, как конкретно все происходило, но насчет того, что фашизм — зло, у человечества пока еще существует консенсус. Его все время пытаются расшатать. Уже и слова «мир» стали стесняться, и таких слов, как доброта, гуманность. Снова бытует мнение, что мир – это застой и чуть ли не смерть, а война – важный элемент жизни, она полезна.

С одной стороны, за все хорошее — тривиальнейшие слова, школьная поговорка: «Марь Иванна, за что вы меня в угол поставили? – За все хорошее!». А с другой, это же в апостольских посланиях сказано: когда вас будут гнать, преследовать, физически уничтожать за плохое, это еще полдела, но когда за хорошее, значит вы на правильном пути. Кстати, и тост такой есть: «За все хорошее!» По-моему, замечательный.