Хочется мира. Май в России особенно тяжел для миролюбивого человека. Неприятно, когда над головой громыхают бомбардировщики. Ведь на слух непонятно, что они репетируют парад.

В прошлый раз, устав от войны в моем Отечестве (она ведь никогда у нас не кончалась), я пошла в матросы на край земли. Горячее тропическое море, деревянная джонка, капитан корабля и я. Моя работа — отдать концы. Потом несколько часов работает капитан — он рулит (или что он там делает?), а я сижу впереди, свесив ноги, и смотрю кораблю под нос. Стараюсь не моргать даже — не хочу пропустить ни одной летучей рыбы. Почему-то они вылетают всегда прямо из-под носа. Если большая — пролетит над водой десятки метров. И пока она не приземлится (можно так говорить про воду?), я не отрываю от нее восторженных глаз. Потом опять смотрю под нос, жду следующую. И так до тех пор, пока не наступает моя очередь работать — бросать якорь.

Однажды, лежа в гамаке на веранде своей избушки и читая дневники Хэма, я наткнулась на его очень интимное признание, касающееся моих любимых летучих рыб: он написал, что момент, когда рыба выпрыгивает из воды и вновь исчезает в ней, волнует его, как и прежде. Полагаю, с помощью рыбы он проверял силу своей депрессии. Волнует — значит, еще стоит жить. Он даже заявлял, что в тот день, когда прыжок летучей рыбы не доставит ему счастливого возбуждения, — он бросит рыбную ловлю. Думаю, не рыбалку он имел в виду. Собственно, через несколько лет он и застрелился.

Нет, стреляться я определенно не хотела. Уже шесть благословенных месяцев я умирала от восторга при виде каждого рыбьего полета и хотела бы длить это вечно, но на седьмой месяц начался сезон дождей, стихия разволновалась, и на нашей деревянной посудине выходить в море было бы самоубийством.

Сидя на тропическом острове под дождем, я выучила местный язык и стала учителем. Мгновенно жизнь моя переменилась. Не знаю, уважали ли меня местные жители, пока я была матросом, — по крайней мере, они были ко мне очень доброжелательны, — но когда я стала учителем, меня перестали называть по имени. Теперь они говорили мне: «Здравствуйте, учитель, до свидания, учитель», и использовали при этом уважительную приставку. Некоторые стали отказываться брать с меня деньги. «Ты же учитель, тебе бесплатно!» — первой заявила продавщица мороженого в нашей деревне. Нет, бесплатное мороженое я себе позволить не могла.

Дитя своего Отечества, я не могла привыкнуть к такому отношению. Оказалось, что еще больше они уважают только буддийских монахов. На втором месте по уважению — учитель. И лишь после — на третьем — родители. Такая система ценностей. Я все силилась понять, откуда берется такое уважение к учителям, пока одна женщина из нашей деревни не объяснила мне. Дословно она сказала следующее: это потому, что у учителя весьма странная работа — он не продает, не создает, а отдает, что имеет. За это уважают.

Учительствовала я на маленьком острове, но рассказать хочу об одной гранитной горе на материке. Она вроде не очень высокая, всего 1085 метров. Гора эта находится в заповеднике и окружена джунглями, ну и сама с головы до пят покрыта этими самыми джунглями. А на макушке той горы — несколько гигантских валунов удивительной формы: один — вылитый слон, второй — черепаха, третий — один в один буддийская пагода, четвертый — чаша монаха. Такая вот форма выветривания. Ну и еще там на макушке есть отпечаток ступни самого Будды. Вот там, наверху, вокруг этого отпечатка, и живут монахи — в палатках. И храма у них там нет: зачем строить, если есть природная пагода.

Монахи живут наверху круглый год. Там по тропическим меркам очень холодно, и они носят шерстяные оранжевые свитера под своими традиционными буддийскими одеяниями (не знаю, как они называются — такие оранжевые простыни, которыми они обматываются), а на головах — шерстяные оранжевые вязаные шапки. Из-за этого у них какой-то совсем необычный облик — я же привыкла к бритым монашеским головам и голым рукам. Эти бронзовые голые руки и одно голое плечо (оранжевая простыня замотана наискосок) — всегда для меня как символ, что человеку в жизни почти ничего не надо.

Так вот, они мерзнут там наверху круглый год, и только два месяца в году гору открывают для паломников. Два месяца круглые сутки тысячи людей взбираются наверх одним сплошным потоком.

Я к чему клоню? В общем, мои взрослые ученики меня уважили и пригласили совершить восхождение на священную гору. Я сразу же согласилась и только после поняла, что мне страшно повезло: я увидела грандиозное и аутентичное действо (среди тысяч я там была единственным иностранцем).

Гора-то гранитная, но она облеплена толстым слоем ярко-рыжей глины, из которой растут непроходимые джунгли. Тропа наверх — 6,5 км. Чтобы облегчить жизнь паломников, в глине прорубили дорогу, я не осмеливаюсь назвать это серпантином — это покруче. Людей сажают в открытый кузов джипа с приваренными металлическими трубами по периметру. Джипы встают на дыбы и взлетают наверх на бешеной скорости (на не бешеной туда не взлетишь), наступая друг другу на пятки (народу-то тьма), а навстречу несется тоже колонна джипов. Виражи настолько крутые, что встречные машины то жмутся к левому бортику, то к правому — исходя из ситуации, и еще умудряются моргать: мол, я выбираю слева или справа. Это на бешеной скорости! Откуда у них такая реакция? Я не понимаю, почему они там все не перебились.

Паломники сидят, вцепившись в железные трубы, прижимая к себе мешки, набитые головками желтых цветов, и орут от страха, не останавливаясь. Все орут. Просто едут с широко открытыми ртами всю дорогу и орут. Я не орала. Я просто вымерла от ужаса.

Когда мы слезли с джипа, я подумала, что, если сейчас прокапает крохотный дождик, эта глиняная дорога превратится в горнолыжный спуск. А еще я подумала, что в сезон дождей у монахов, которые живут наверху, вообще нет связи с миром, который внизу, и значит, наверное, они запасаются рисом и живут там без электричества в своих палатках как настоящие отшельники.

Потом мы с учениками долго карабкались пешком. Часа три. Тропа узкая, целиком заполнена людьми, остановиться нельзя — сзади напирают.

На всем пути на деревьях висели таблички с одной и той же надписью. Я читаю по-местному медленно, но путь был длинный. Наконец я сумела прочесть надпись вслух моей соседке на тропе и спросила ее, что это значит. Она, как могла, объяснила, что это такая молитва, в ней говорится: «Не ходи мыслями влево‑вправо, взад-вперед, сделай так, чтобы твои мысли были с тобой на каждой ступеньке, на которую ты наступаешь, будь здесь». Ого! Задачка! Я упорно боролась со своими мыслями, ловила их и пыталась удержать ну хотя бы на соседних ступеньках, но от этого только больше спотыкалась.

Мы шли ночью. Мы все были мокрые. Монахи в свитерах и шерстяных шапках, которые сидели в соломенных будочках у нас на пути, казались существами сверхъестественными. С одним из них я встретилась глазами, и он кивнул мне на коврик перед собой. Я с радостью плюхнулась перед ним на колени (отдохнуть!).

— Помолись, — сказал он.

Я сложила ладошки у груди и сказала про себя большое спасибо Богу за всех людей, что населяют Землю (это молитва? Я думаю, да). Он обмакнул пучок тоненьких палочек в большую чашу с водой, протянул его и постучал им по моей головешке — холодные струи потекли по лицу — благодать! Вдруг он опять заговорил:

— Что тебя мучает?

— Прошлое.

— Когда ты не думаешь о прошлом?

— Пока летит рыба.

— Иди, — он брызнул мне в лицо водой, и я зажмурилась. — Рыба летит.

Несколько мгновений я продолжала сидеть, зажмурившись. Летела рыба… Затем он велел мне продолжать путь вверх.

Паломники несут большие мешки, пригоршнями зачерпывают желтые цветочные лепестки и рассыпают то справа, то слева. Черные скалы, рыжая глина — все желтеет вокруг в темноте и одурманивает сладким запахом.

…На макушке сидит толпа. На коленях — перед следом Будды, перед фигурными скалами, перед монахами. В позе лотоса — просто отдыхают. Я тоже немного посидела (как смогла).

Знаете, есть такой аппарат — чтобы делать воздушную сладкую вату. Барабан крутится, и вата наматывается на палочку, которую держит продавец. И эта вата — она и правда такая воздушная. Сидела я на макушке той священной горы, а вокруг меня крутился гигантский барабан с ватой — это белые облака неслись на ветру, облизывая гору и то и дело меняя свое направление.

А потом я резко встала, вытянулась во весь рост — такое вспыхнуло детское озорство: вдруг сейчас на меня, как на палочку, намотается большой белый воздушный шар. Но облака неслись сквозь меня, они были прохладные, и через них просвечивало черное небо, у меня закружилась голова, и я опять села на землю.

Сейчас опять май. Опять военное обострение в моем Отечестве. Поеду к своему Учителю в буддийский монастырь. Буду учиться миру. Потом вернусь.